Михаил Шолохов - Лазоревая степь (рассказы)

Часто вспоминал Федор слова хозяина: „Ты помни мою доброту“. Жил он у него третью неделю и никакой доброты пока не видел. Одно лишь твердо знал, что Захар Денисович — жох-мужик и умеет работой вытянуть из человека жилы. С раннего утра до поздней ночи мотался Федор по двору, а хозяин покрикивал, кривил губы и делал недовольное лицо.

В первое воскресенье думал Федор сходить в Даниловку проведать мать, но Захар Денисович еще в субботу с вечера заявил:

— Завтра пораньше отправляйся картошку полоть. Бабы говорят, страсть как затравела. — Помолчав, добавил: — Ты не думай, ежели праздник, так можно байбаком лежать, да хлеб жрать. Теперя время горячее, — день год кормит, это уж зимой будешь нахлебничать.

Федор смолчал. Колючий страх потерять место делал его приниженным и покорным. Утром взял кусок хлеба, мотыгу и отправился полоть. К полудню так намахался мотыгой, что ударило в голову, и тошнота подкатила к горлу. С трудом разогнул спину, сел на пригорок пожевать хлеба и плюнул: впереди сажен на восемьдесят шершавым лоснящимся бархатом зеленела еще невыполотая трава.

К вечеру, с трудом передвигая ноги, налитые гудящей болью, доплелся до двора. Хозяин встретил его у ворот. Не вставая с завалинки, спросил:

— Всю прополол?

— Осталась делянка.

— Экий ты, брат… Небось, лодырничал, либо спал, — досадливо буркнул он.

— Не спал я, — хмуро отозвался Федор, — всю за один день немыслимо прополоть.

— Иди, не разговаривай! В другорядь будешь так работать, так и жрать не получишь! Дармоед! — крикнул вслед уходившему Федору.

Тянкой безрадостной чередой шли дни и недели. С раннего утра до поздней ночи работал Федор не покладая рук. В праздничные дни хозяин нарочно приискивал какое-нибудь дело, лишь бы занять чем-нибудь время, лишь бы не был батрак его без работы.

Прошло два месяца. У Федора рубаха от пота не высыхала, выдабривался, думая, что хозяин к концу второго месяца уплатит за прожитое время, но тот молчал, а у Федора совести нехватало спросить.

В конце второго месяца как-то вечером подошел Федор к Захару Денисовичу, сидевшему на крыльце, спросил:

— Хотел деньжат у вас попросить. Матери переслал бы…

— Какие там деньги сейчас. Што ты, брат, очумел, што ли?.. — испуганно замахал тот руками. — Вот помолотим хлеб, налог отдадим, тогда, может, и деньги будут!.. Ты их спервоначалу заработай!

— Обносился я, чирики вон разлезлись. — Федор поднял ногу с ощеренным чириком; из рваного носа глядели потрескавшиеся пальцы. Захар Денисович ухмыляясь долго глядел ему под ноги, потом отвернулся.

— Теплынь стоит, можно и босым…

— По колости, по жнивью не проходишь.

— Ишь ты нежный какой! Ты ненароком не барских ли кровей будешь? Не из панов, бывает? — Федор молча повернулся и под хохот хозяина, краснея от унижения, пошел к себе под сарай.

За два месяца он ни разу не видел матери. Времени не было сходить в Даниловку, не пускал хозяин, да к тому же и не знал, дома ли мать или с сумой пошла по хуторам и станицам.

Незаметно кончился покос. К Захару Денисовичу во двор привезли с участка паровую молотилку. Понашли рабочие. Хозяин залебезил перед ними, задабривая, чтобы поскорее окончили молотьбу.

— Вы, ребятки, уж постарайтесь, ради христа. Приналяжьте, покеда погодка держится. Не приведи бог — пойдут дожди, — пропадет хлеб.

Пришлый парень в солдатской морщеной сзади гимнастерке, презрительно оглядывая одутловатую рожу хозяина, покачиваясь на носках, передразнил:

— Постарайтесь ради христа! Нечего тут лазаря петь! Ставь-ка ведро самогону на всю шатию — пойдет работа. Сам понимаешь — сухая ложка рот дерет.

— Я што ж, я с превеликой радостью… Я сам думал выпить.

— Тут и думать нечего. Гляди, покуда обдумаешь, а мы сгребемся да к соседу твому на гумно. Он нас давно сманывает.

Захар Денисович мотнулся в хутор и через полчаса, на ходу кособочась, принес ведро самогонки, прикрытое сверху грязной исподней бабьей юбкой. На гумне, возле непочатых скирдов пшеницы, пили до полночи. Машинист, немолодой уже замасленный хохол, подвыпив, спал под скирдом с какой-то гулящей бабой, поденные рабочие ревели нескладные песни, ругались и безобразили. Федор сидел в сторонке, поглядывал, как пьяный Захар Денисович, обнимая парня в солдатской гимнастерке, плакал, слюнявя рот, и сквозь рыдания выкрикивал гнусавым бабьим голосом:

— Я на вас, можно сказать, капитал уложил, ведро водки — оно денег стоит, а ты работать не желаешь?..

Парень, гоголем поднимая голову, громко выкрикивал:

— А мне плевать! Захочу и не буду работать!..

— Да ить я в трату вошел!

— А мне плевать!

— Братцы! — оборачивался Захар Денисович к темному полукругу людей, оцепивших ведро. — Братцы! Вы меня на всю жизнь обижаете! Я, может, через это смерть могу принять!

— А мне плевать! — гремел парень в гимнастерке.

— Я хворый человек! — стонал Захар Денисович, обливаясь слезами. — Вот тут она, хворость, помещается! — стучал он кулаком по пухлому животу.

Парень в гимнастерке презрительно плюнул на подол ситцевой рубахи хозяина и покачиваясь встал. Шел он, паклюя ногами, как лошадь, об‘евшаяся жита, шел прямо на Федора, сидевшего возле плетня.

Не доходя шага два, гордо отставил ногу и кивком головы сдвинул на затылок рабочую соломенную шляпу.

— Ты кто? — спросил, по-пьяному твердо выговаривая.

— Дед пухто, — хмуро ответил Федор.

— Ду-рак! Я спрашиваю, ты кто?

— Работник.

— Живешь?

— Живу.

— Ишь ты… тля! Небось, сосешь хозяйскую кровь, как паразитная вошь? Или как то-есть? а?..

— Ты-то чего ко мне присосался? Проходи!

— Проходи? А я вот возьму да итого… возьму да и сяду.

Парень мешковато жмякнулся рядом и вонюче дыхнул в лицо Федору самогонкой и луком.

— Я зубарем при машине, Фрол Кучеренко. И точка. А ты кто?

— Я из Даниловки. Наума Бойцова сын.

— Та-а-ак… Сколько жалованья гребешь?

— Рупь в месяц.

— Ру-у-упь?.. — Фрол протяжно свистнул и икнул.

— А я рупь в сутки. Это как? А?

Кровь прихлынула Федору к сердцу, спросил, переводя дух:

— Рупь?

— А ты думал как? К тому же и угощение. Ты, ягодка моя, из дураковой породы! Кто же за целковый будет работать месяц? Вот. Уходи от свово эсплитатора к нам. За-ра-бо-таешь!..

Федор поднялся и пошел к себе под сарай, там он спал с весны. Лег на доски, прикрытые давнишней соломой, натянул на ноги зипун, и, подложив руки под голову, долго лежал не шевелясь, обдумывая.

Сквозь дырявую крышу навеса крапинки звезд точили желтенький лампадный свет, в камыше нежно и тихо звенела турчелка, спросонья возились под крышей воробьи.

Ночь безмесячная, но светлая, шла к исходу. С гумна доносились взрывы хохота и плачущий голос хозяина. Федор, вздыхая и ворочаясь, долго лежал не смыкая глаз. Уснул перед рассветом.

На утро дождался хозяина в кухне. Неумытый, опухший и злой вышел тот из горницы, крикнул, глянув на Федора:

— Лодыря корчишь, сукин сын! Я тебя выучу! Жрать-то вы мужички, а работать мальчики! Я кому сказал, чтоб перевозить к машине хлеб из крайнего прикладка?..

— Я больше жить у вас не буду. Заплатите за два месяца.

— Ка-а-ак?.. — Захар Денисович подпрыгнул на поларшина и исступленно затрясся.

— Уходить задумал? Сманили?.. Ах ты, стервец! Ублюдок, мать твою… Да ты знаешь, я тебя в тюрьму упеку за такое дело?!.. В рабочее время бросать? А?.. На каторгу пойдешь за такие отважности! Иди! С богом! Но денег я и гроша не дам!.. И лохуны твои не дам забрать!..

Захар Денисович подавился ругательством, закашлялся и, выпучив рачьи глаза, долго гладил и мял руками подрагивающий живот.

— За мои к тебе отношения такую благодарность получаю… Забыл, што я твой благодетель, нужду твою прикрыл?.. Заместо отца родного тебе, поганцу, был, и вот…

Захар Денисович прижмурившись глядел на Федора. В первую минуту, как только Федор заявил об уходе, он сразу понял и учел, что это нанесет его хозяйству здоровенный убыток: во-первых, он потеряет работника, который работает на него, как бык, за кусок хлеба и только; во-вторых, если бы ему пришлось лишиться Федора, то надо было или нанимать за большие деньги другого, обувать, одевать его, да чего доброго еще (если попадется знающий, тертый в этих делах колач), то и заключить письменный договор с сотней обязательств; а если не нанимать, то самому браться за работу, впрячься в проклятое ярмо, в то время, как гораздо приятнее спать на солнышке и, ничего не делая, нагуливать жирок.

Сначала Захар Денисович попробовал взять Федора на испуг и, видя, что это принесло известные результаты, решил ударить по совести.

— И не стыдно тебе, и не совестно в глаза мне глядеть? Я тебя кормил-поил, а ты… Эх, Федор, Федор, так по хрестьянски не делают. Да ты, чево доброго, не комсамалист ли? Это они, христопродавцы, смутьяны, мать их распротак, могут так исделать!..