Владимир Вещунов - Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Терпкий травяной дух забродил в человеческом гнезде от влажного дыхания. Беззаботное детское лето распахнулось белесым от ослепительного солнца необъятным шатром. Оттаивая, одеревеневший Михаил сквозь сладкую дрему почувствовал покалывание и щекотание соломинок на лице, на шее…

Белый сон оборвался запахом жареной курицы. Михаил догадался, что пассажиров сейчас начнут кормить. Но разбивать скорлупу сна и выходить из нее ему не хотелось. Столик он не приготовил и сделал вид, что крепко спит. Бортпроводница на всякий случай тронула его за плечо: «Гражданин, ужинать будете?» — и больше не тревожила.

Ему на какое-то время удалось вернуться в свое уютное гнездо в стогу, но он вдруг с ужасом вспомнил, что на давно не беленной стене, возле которой стояла койка умирающей матери, пятна, царапины и трещинки случайно составили рисунок: стога, и за стогами лес… И продолжились бы терзания, но объявили посадку в Иркутске. Михаил пробежал по аэровокзалу, бестолково потыкался от очереди к очереди у посадочных секций, пока не увидел в толпе беременную женщину, тоже летевшую во, Владивосток.

И все было бы спокойно, без памяти, если бы вдруг темная веселая толпа, окружавшая контрольные воротца, молча не расступилась. Долговязый усатый санитар и щуплый парнишка в «аляске», в спортивной шапочке стремительно пронесли на носилках пожилую женщину с красными слезящимися глазами и перекошенным лицом.

Михаил вздрогнул и в изнеможении опустился на приступок стеклоблочной стены. Если бы не аэровокзал и не другой год, он бы поверил, что это он с брезгливым санитаром пронес свою мать. Примерно так все было три года назад, когда с ней случился второй удар.

Если б можно было вернуть назад хотя бы эти три года. Все вышло бы иначе. Как тяжело ему было во сне сознавать, что возле стогов нет людей. Они метали эти стога, они были, они где-то есть, где-то рядом, и все же их нет. А каково было ей, его матери. Ее сын, ее Миша, тоже где-то был. Но был для других, а для нее, для матери, не был.

А может, и в самом деле произошел сдвиг во времени, и он с матерью на носилках разыскивает, догоняет самого себя, убежавшего в своей бессердечности так далеко, так далеко:..

Шесть лет назад Михаил вернулся из армии, где шоферил, и поступил в областной автодорожный институт. Раз-два в месяц он наведывался в родной Высокогорск повидать мать, сменить бельишко, посидеть с друзьями.

Сдав последний экзамен зимней сессии, Михаил побежал на высокогорскую электричку. Как он не любил эту муторную пятичасовую езду, которая успела ему осточертеть за каких-то три месяца учебы. Спать в поезде Михаил не научился, вот и приходилось смотреть, как за окном повторяется одно и то же, одно и то же.

В памяти его основная часть пути ничего не вызывала. Но где-то за час до Высокогорска начинались места, с которыми у Михаила было много связано. Анатольская. Сюда с малых лет ездил он с матерью за грибами и черникой. Какие мохнатые сырые грузди прятались под прелыми листьями вдоль темного ручья в дремучем лесу!

Потом начиналась страна первой любви. Ница. Михаил всматривался в ночь, в черный зубчатый забор придорожных елей и видел сквозь него и рассветные весенние облака, и себя, и ее, плывущих в этих облаках; ощущал во всем теле легкую счастливую бессонницу… Поезд гремел по арочному мосту через речку и замедлял ход.

Первая в жизни Михаила сессия сдана. Впереди каникулы! И дорога, утомительная обычно, давалась ему сегодня легко, несмотря на жестокий холод в вагоне.

Зима в этом году выдалась лютая. Михаил был одет по-студенчески. Кроличья потертая шапчонка, едва державшаяся на самой макушке; ее Михаил надевал больше для приличия, чем от холода: у него была своя естественная шапка, дарованная ему природой — волнистые рыжеватые волосы, столь густые, что ни одна расческа не брала. Пестрый шарфик то и дело вылезал поверх короткого демисезонного пальтишка. В такой одежке Михаил продрог до костей. Ноги его в войлочных ботинках на молнии закоченели — он кое-как, точно на ходулях, сошел на высокогорский перрон и заспешил на трамвай.

Трамвай заскрипел как будто рядом. На самом деле он скрипел по мерзлым рельсам за поворотом, в конце пустынной привокзальной улицы: потрескивала сваркой трамвайная дуга — зеленые всполохи тускло высвечивали крыши домов.

Это был последний трамвай. Он собирал припозднившихся людей. Михаил уткнулся острым носом в шарф, перехватил в охапку небольшой обшарпанный дипломат и побежал.

Трамвай словно дожидался Михаила и загодя открыл заднюю дверь. Несмотря на поздний час, вагон был набит битком. Видно, добрый, терпеливый трамвай собрал запоздалых путников со всего города. Люди весело надували щеки и шумно выдыхали пар. Казалось, они делились друг с другом своим теплом.

— Такой морозюка, а скубентам все нипочем, — хитро подмигнула пассажирам крепкая старуха с раскаленным лицом и с любопытством оглядела Михаила.

Из трамвая никто не выходил. И Михаилу не хотелось выходить из этого теплого трамвая, где ему было уютно и хорошо среди людей.

На своей остановке Михаил прощально махнул рукой всем пассажирам и выскочил. На бегу он перевел надпись, процарапанную сквозь бахромистую изморозь вагонного окна: «икнелав ан унеж юянеМ» — «Меняю жену на валенки», и, обежав вагон спереди, еще раз помахал рукой трамваю. Тот пронзительно взвизгнул на рельсах и мерно заперестукивал на стыках, увозя в морозный туман людей, которые сквозь заиндевелые окна казались всего лишь тенями.

Михаил так заколел, что долго не мог ухватить ручку и войти в подъезд. У своей двери он провозился еще дольше. Кое-как попав ключом в замочную скважину, он не в силах был окоченевшими пальцами зажать ключ и тем более повернуть его. Оставалось одно — ждать: мать, по обыкновению, заслышав звяканье ключа, щелкала выключателем, надевала халат и шлепала тапками, спешила встретить сына. Но сегодня привычного щелчка выключателя Михаил не услышал.

Он просунул в головку ключа авторучку и только так открыл дверь. В прихожке висела материна дошка из искусственного каракуля, к табуретке прислонились валенки, но самой матери не было. На кухне на печной плите стоял небольшой эмалированный тазик с поджаристыми пирожками, уже холодными, аккуратно накрытыми клетчатой, в жирных пятнах салфеткой. Значит, мама ждала, но что-то случилось. Может, Громские попросили присмотреть за их квартирой? Они часто ездят с концертами и просят мать подомовничать.

Михаил перебрал на вешалке в прихожей одежду, затем посмотрел на пол. Как это он сразу не заметил? Под табуреткой обычно стояли мамины боты «прощай молодость». Их не было. Не висел на вешалке и рабочий халат, в котором мама мыла подъезды. Ведра с тряпкой в ванной тоже не оказалось. Неужели в полночь она надумала мыть? Михаил побежал по подъездам. Везде было вымыто, только в третьем подъезде на лестнице грязные пятна. Что же случилось? Вверху чисто — внизу не убрано.

Михаил нерешительно постучал к Громским. Ему сразу открыли, как будто ждали. Громская, величественная актриса в парчовом халате, сочувственно посмотрела на Михаила и просто, с хрипотцой сказала:

— Беда, Мишенька. Увезли тетю Нюру на «скорой». Мыла подъезд, и плохо с ней стало. Потеряла сознание и упала. Еще удачно как-то: не расшиблась. Да ты проходи. Чайку попьем. Костя с командой на сборы улетел. Беда прямо. Ну разве это дело — мяч гонять?

Михаил стеснительно потоптался и решительно взялся за дверную ручку. Надо что-то делать, куда-то бежать. Нельзя бездействовать, когда с мамой беда.

— Спасибо, поздно уже. Я побегу.

Громская понимающе вздохнула.

— Не расстраивайся. Это у нее первый удар. Так что все обойдется. Да, чуть не забыла, — спохватилась она: вынесла из ванной ведро с тряпкой. — А вообще-то, Миша, ждет она тебя каждый день. Потеплей было, развесит твое белье, сядет на лавочку и смотрит. И все о тебе рассказывает.

Сердце у Михаила сжалось, и он, чтобы не выдать слез, наклонился за ведром, в наклоне повернулся и вышел. Скорей к маме, в больницу!

В глухую лютую ночь бежал Михаил километров пять до больницы, точно от его бега зависела жизнь матери. Одна мысль болючей занозой сидела в его голове и подгоняла, подгоняла: а вдруг мама умирает, и он не успеет… Скорей, скорей!

Запаленный, заиндевелый, он с ходу всем телом уперся в первую попавшуюся дверь, изо всех оставшихся сил замолотил в нее кулаками и безголосо засипел: «Откройте! Откройте!..» Еще много безответных, глухих дверей яростно обстучал Михаил руками и ногами, пока не догадался постучать в бессонное зашторенное окно, тускло подсвеченное изнутри настольной лампой. Ему повезло: он попал в приемный покой, и памятливая, сердобольная старушка в белом халате, успокоив Михаила: «Жива Забутина, жива», проводила его до палаты, куда поместили мать.