Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

— Комната от нас не уйдет, получим после, — глядя в чашку со щами, неохотно сказал Сергей.

О том, что скоро семья у них прибавится одним человеком, Прасковье было известно. И она была довольна, что этим новым человеком, снохой, у них будет молодая девушка Наташа. Из хуторских невест она нравилась Прасковье всех больше: скромная, ухватистая в работе и послушная. Ей хотелось только, чтоб сын женился, пока не переехали на новое поместье. Дней десять назад, когда Сергей ночевал дома, она попыталась было заговорить об этом, но тот недовольно подергал бровями, помялся и промычал что-то непонятное.

— Я говорю, тебя прислали за чем аль так, сам пришел? — спросил Годун.

— Да тут… кое-что сделать надо. Да и сапог порвался, — глухо ответил Сергей и, оставляя недоеденную кашу, поднялся.

Прасковья засуетилась.

— Обожди, Сережа, кисленького молочка принесу.

— Я, мам, не хочу больше.

Он вылез из-за стола, тщательно еще раз причесался перед зеркалом, наяснил ботинки и, вымыв руки, достал из сундука выглаженную расшитую рубашку.

Дружба у Сергея с Наташей давняя, с детства.

Почти ровесники, они вместе росли, вместе бегали в школу, которая была тогда в соседнем хуторе, километрах в трех. Бывало, осенью, как только станет речка, ребята — на лед и вперегонки до школы. Сергей — мастак по конькам, приучил к ним и Наташу. Поймает ее за рукав, нахлобучит треух и несется на самодельных с подрезами колодочках. Наташа лишь повизгивала, катясь вслед.

Бегать в школу Наташе пришлось только два года. Отец ее — красный партизан — погиб в гражданскую войну, и на ее плечи, совсем еще детские, взвалились заботы по хозяйству и нужда.

Но это не расстроило их дружбы. Росли и крепли они сами — росла и крепла их взаимная привязанность. Наивные отношения, зрея, становились с годами отношениями молодых людей. Наташа из худенькой, тоненькой, не по летам высокой девочки с голубоватыми глазами превратилась в ладную красивую девушку, и она частенько ловила на себе взгляды ребят.

Ничто, казалось, не могло помешать тому, что через короткое время Сергей и Наташа будут муж и жена. Но тут-то и случилось неожиданное.

Сергей в тот год — в год великого перелома, как потом его стали называть, — секретарствовал в хуторской комсомольской ячейке. Сколько сил он положил в те горячие беспокойные дни, когда, помогая сколачивать колхоз, ходил неустанно по дворам и уговаривал хозяев, подчас очень тяжелодумных! С каким рвением он принял тогда участие в раскулачивании.

И вот, когда выселяли жену бывшего гуртовщика, она — эта взбалмошная, еще не старая женщина — подняла такой невероятный крик, так заголосила на всю улицу, что к ней со всех сторон, как на редкое зрелище, сбежались люди. В толпе каким-то путем оказались Наташа и Годун. Увидя спрыгнувшего с крыльца Сергея, Годун неодобрительно крякнул и покачал головой:

— Эк молодежь пошла… В кого такие и уродились.

По старой памяти, он даже хотел было показать свои отцовские права: прицыкнуть на Сергея и прогнать его домой. Но когда тот подошел к толпе, а за ним члены сельсовета, Годун взглянул в сердитое лицо сына и понял, что из его затеи, кроме конфуза, ничего не выйдет. Он надвинул на глаза картуз, покосился на толпу и молча потянул к своей хате.

В тот же вечер, когда Сергей, по обычаю, зашел к Наташе, он, к удивлению, уже не встретил всегдашнего приема. Она не подбежала к нему, не сказала, играя бровями: «А я думала — добрый кто!» Когда вошел Сергей и без нужды хлопнул дверью, просто так, чтобы обратить на себя внимание Наташи, она даже и не обернулась. Продолжая вязать перчатку, сутулясь, сидела у окна, взглядывала на догорающий рдяный закат.

— Ты что ж это, Наташа, аль не стала замечать меня? — пошутил он и, подойдя, положил на ее плечо руку.

Она втянула голову в плечи, согнулась еще больше и вдруг тяжело задышала, заплакала.

— Я разбойников… не хочу и за… за… — сказала она прерывающимся голосом и выронила перчатку. Иглы звякнули у Сергея под ногами.

В первую минуту Сергей так опешил, что не мог даже ничего сказать и, пятясь, наступил каблуком на вязанье. Но тут же нагнулся, поднял перчатку и, кладя ее на подоконник, неожиданно для себя озлобился:

— Ты что ж это? Процентщицу жалеешь! — И губы его туго сжались.

Как больно ему было услышать это от Наташи! Но видя ее вздрагивающие плечи под пестрой сарпинкой, он растерялся, помягчел. Стараясь заглянуть ей в глаза, спросил:

— Наташа, что с тобой?

И, не получив ответа, уселся с нею рядом, погладил ее волосы и взял безвольно лежавшую на подоконнике руку. Наташа покачнулась и нерешительно высвободила руку.

— Я уж говорил, что у тебя глаза на мокром месте, вот! — снова пошутил Сергей, но, видя, что она продолжает плакать, заговорил уже серьезно: — Что ты, в самом деле, Наташа, ну! Нельзя всех жалеть, наше время не такое. Жалей иль богатеев, или нас, большинство. Себя жалей! А потом… ничего же с ними не случится. Будут жить в другом месте, и все.

— В другом месте! — утираясь платком, сказала Наташа и слабо усмехнулась. — Тебя бы самого в это другое место.

Сергей громко захохотал.

— А чего ж! Если бы я начал разваливать колхоз, и меня б наладили.

— Опять! — И Наташа с укором посмотрела на Сергея. — У тебя одно на уме: наладить, упечь. А нельзя ли по-людскому жить, по-мирному да по-хорошему. Никак не пойму тебя. Гляжу, гляжу на тебя и не пойму: такой добрый парень, а посажал на подводы людей, и повезли бог знает куда.

— Наташа, ну посуди сама! — ласково воскликнул Сергей и, все больше проникаясь теплотой, придвинулся к ней ближе. — Нельзя ведь так жить, как жили. Ну подумай! Люди-то мы разные, так? Ну что ты будешь делать одна, скажи? Ведь мамаша твоя отработала свое, ей уж на покой пора. А ты что, батрачить пойдешь? А мы хотим сделать, чтобы не было у нас батраков. Жизнь хотим сделать, а они не дают… — И Сергей, как на собрании, горячась и ерзая на скамье, повел речь о том, что думать так, как думает Наташа, никак нельзя.

И было странно: эта встреча так не походила на все их прежние. Скорее, это был урок политграмоты, чем очередное свидание. Вечером Сергею предстояло сделать кое-что по ячейке, правда, не срочное и не такое важное, но по этому случаю он все дела отложил на завтра.

Ушел он от Наташи в тот раз позже обычного, немножко грустный и расстроенный. Несмотря на состоявшееся примирение, прощаясь, он все-таки почувствовал, что одна из тех невидимых нитей, которые так прочно и много лет соединяли их, внезапно оборвалась.

Но огорчения Сергея были б еще большими, если бы он мог предвидеть новую размолвку. Она случилась вскоре же, едва забылась первая. Причиной ее было выселение из хутора семьи Ветровых — владельцев единственной в хуторе ветряной мельницы. За несколько недель перед тем Тихон Ветров, молодой и заносчивый парень с ухарским чубом, сватался за Наташу, и она отказала ему. Сергей знал об этом сватовстве и при случае подтрунивал над Наташей: «Чудачка, счастья своего не знаешь, каждый день блины бы ела».

А когда Тихона выселили из хутора, Наташе показалось, что это сделал Сергей, и неспроста: пользуясь случаем, избавился от своего соперника. Заподозрив его в этом, Наташа глубоко оскорбилась недоверием Сергея и даже ничего ему не сказала. А тот, заходя к ней, как и раньше, и чувствуя морозец, лишь руками разводил и, недоумевая, вздыхал: «Что случилось с Наташей, ума не приложу — на козе не подъедешь». Ему и в мысль не приходило, что виной всему этому Тихон.

И пока он отыскивал причины размолвки, а Наташа молчаливо, но упрямо уклонялась от ласк, райвоенкомат потребовал Сергея на комиссию: год его был на очереди в Красную Армию. И через полмесяца Сергей в сопровождении товарищей отправлялся уже на станцию. Провожала его и Наташа. Она как только узнала об его отъезде, сразу же изменила к нему отношение, стала прежней.

Когда Сергей переоделся и вышел из хаты, уже темнело. Над садами, в расцвеченной закатом выси, вспыхнула зарница и тут же скрылась за облаком. В сумеречной тишине слышался рокот мотора, еле уловимый, ровный, плывущий с бугра. «Как-то моя подсмена теперь? — подумал Сергей. — Ну, бригадир не подведет, в случае чего».

С речки, из садов, преображенных цветеньем, слабо колыхнул ветер и вместе с духовитыми запахами принес приглушенную песню. Песня эта не была похожа на всегдашние девичьи шутливые страдания-частушки, вроде: «Я страдала-страданула, с моста в речку сиганула», и Сергей прислушался. Слаженные женские голоса нарастали все больше, становились яснее и внятней.

«Видать, с плантации едут», — догадался Сергей и, шагая, старался различить слова.

Песню вели на высоких тонах, протяжно и с чувством. В извилистых перехватах не было обычных надсадных и режущих выкриков, как при частушках, они были мягкими и плавными.