Ефим Гринин - Золотые коронки

На месте диверсии полковник пришел в неистовство. Взрыв разворотил аппаратную. От сейфов остались рваные куски металла с почерневшей вздувшейся пузырями краской. Погибли два часовых, фельдфебель Рейнгард, ефрейтор Штимме и три дежурных радиста. Восьмым был лейтенант Павлюк. В спине полуобгоревшего трупа часового наружного поста торчал штык немецкого образца.

К людским потерям полковник относился хладнокровно: война есть война. Но в аппаратной были шифры и коды, ценнейшие архивы, наконец, радиограммы за подписью РМ. И это случилось через день после шифровки Петерса.

О ней, кроме полковника и генерала, знали лишь лейтенант Павлюк и обер-лейтенант фон Хлюзе. И оба волочились за Галиной. А эта милая рассеянная фрейлейн вернулась за сумочкой в тот самый момент… Теперь это уже не выглядело простой случайностью. Фон Крейц не упускал из виду, что по ту сторону фронта действует начальник контрразведки майор Ефременко, бывший радиоинженер.

У начальника гестапо, прибывшего на место происшествия чуть позже, сначала сложилось определенное мнение. Диверсию совершили те два партизана, которых мотоциклисты догнали возле бойни и прикончили, потеряв в перестрелке пять человек убитыми и ранеными. Два партизана против восьми человек в аппаратной плюс пять мотоциклистов — не очень приятное соотношение для рапорта, но следовало принять во внимание внезапность нападения.

Полковник не задерживал начальника гестапо, не посвящая никого в свои сомнения. Он не отыскал никаких остатков оружия персонала, кроме обгоревших касок. Это соответствовало обычаям партизан, нуждавшихся в оружии. Но почему в руках убитых партизан было только по одному автомату да еще рядом валялся пистолет с пустой обоймой?

Его немного успокоило то, что у убитых партизан не было бумаг. Докладывая генералу о диверсии, полковник сдержанно назвал это случайным налетом, поскольку в действиях партизан вообще трудно установить какую-либо строгую систему. Генерал согласился с его доводами.

Обер-лейтенанта фон Хлюзе в штабе не было. Генерал по вечерам не занимал своего влиятельного адъютанта; на его вопрос дежурный офицер сообщил, что барон с двумя солдатами выехал на машине в девятом часу вечера. Все это было в высшей степени странно для педантичного барона. Но полковник воздержался от высказываний, подумав, что надо предварительно уточнить у фрейлейн, о каком «сюрпризе» шла речь. Он вернулся к себе глубокой ночью и все-таки не стал откладывать разговор с Галиной. Однако фрейлейн неожиданно показала коготки.

— Это негостеприимно с вашей стороны, герр оберст, — закапризничала она. — По ночам я привыкла спать. Кроме того, барон будет недоволен, если я открою его секрет раньше времени. А так как вы не дали мне спать, то расскажите, что это за взрыв…

— Фрейлейн, мне не до шуток! — полковник расстегнул пояс и положил кобуру с пистолетом на стол.

— О, герр оберст, вы, кажется, угрожаете! — удивилась она. — Напрасно, герр оберст, вы бы лучше попросили хорошенько и обещали не выдавать меня барону. Я не люблю, когда со мной говорят в таком тоне! Теперь я назло ничего не скажу до утра!

— Фрейлейн, я упрям, вам будет хуже, если вы не перестанете шутить!

— Я тоже упрямая, герр оберст! И, пожалуйста, не пугайте меня, я не из пугливых… Вас расстроил этот взрыв. Отдыхайте, герр оберст, утром вы будете любезнее, и мы поговорим…

Она вызывающе заложила ногу за ногу. Полковник заколебался. Если она причастна к диверсии, то какого дьявола явилась в ресторан?! Он мог вызвать Рюдике, он и сам принудил бы ее говорить. Но барону это не понравится. Полковник переменил тон, он проводил фрейлейн в отведенную для нее комнату и, оставив гауптмана Штирнера охранять ее сон, пожелал ей спокойной ночи.

Но сам не лег. Еще не было шести утра, когда он вторично осмотрел место диверсии. При дневном свете полковник обнаружил засыпанные пеплом и частично затоптанные отпечатки шин, очень похожие на рисунок протектора «оппель-капитана». Машина, очевидно, подъезжала вплотную к калитке сада. Дальше, на мостовой, следы терялись. Это обстоятельство усилило его тревогу.

Отсюда он снова заехал в штаб. Барон и его солдаты Не вернулись. Теперь полковник не сомневался, что в семье фон Хлюзе будет траур. И это было для фон Крейца угрозой всей его карьере. Полковник ехал к себе, все больше накаляясь. Его ждал очень взволнованный начальник гестапо с женщиной, которую полковник примечал в ресторане с разными офицерами.

Это была Фроська. Полковник сухо выслушал ее сообщение, что вечером, часа за три до взрыва, она встретила лейтенанта Павлюка, идущего домой с вином. Утром она хотела спросить старуху насчет попойки Павлюка с Галиной, но Оксана Ивановна не появилась в обычное время у колонки, и Фроська в нетерпении сходила к ней домой. Однако в открытом настежь доме никого не было. Фроська заторопилась в гестапо.

Она явно злорадствовала, наслаждаясь мыслью, что старухе теперь каюк. Но ее донос вызвал неожиданную реакцию. Полковник не мог допустить, чтобы о деле, от которого зависело его будущее, трепали языком всякие шлюхи. Внезапно он разразился отборными ругательствами и предложил начальнику гестапо убрать эту наглую особу, осмелившуюся следить за офицерами германской армии.

Фроська рухнула на колени, обливая слезами сапоги фон Крейца. Полковник брезгливо отдернул ногу и нечаянно двинул ее сапогом по губам. Начальник гестапо с полуслова понял, что оберст желает замять эту неприятную историю и будет очень доволен, если непрошенная свидетельница исчезнет. В прифронтовой полосе влияние фон Крейца было слишком велико и опасно, чтобы не посчитаться с его желанием. Участь Фроськи была решена. Она рвала на себе волосы, когда ее волокли из кабинета.

В девятом часу Галина потребовала проводить ее к фон Крейцу. Всякое гостеприимство должно знать меру, пусть оберст распорядится отвезти ее домой. Но она выбрала неудачное время. Штирнер шел сзади, держа в кармане руку с пистолетом. Они поднимались по лестнице, когда начальник гестапо вывел притихшую Фроську из коридора на площадку. Увидев Галину в сопровождении офицера, Фроська обомлела. Потом, стоя вполоборота, дико закричала, указывая пальцем на Галину:

— Вот она, господин начальник! С этой Галькой лейтенант выпивал. И мать у нее заядлая коммунистка! Ее хватайте! Ой, что вы!

От сильного удара Фроська согнулась. Начальник гестапо оттолкнул ее к перилам и с галантной улыбкой повернулся к Галине. Эту даму он видел с адъютантом командующего и на всякий случай вежливо притронулся двумя пальцами к фуражке.

Галина ответила ему такой же вежливой улыбкой и, словно не замечая скорчившуюся Фроську, пошла, постукивая каблучками по коридору, но в душе ее что-то дрогнуло. «Эх, Иван Трофимыч, где-то вы сейчас? — с мрачной иронией подумала она, стараясь не утратить той душевной собранности, того ровного настроения, которое одно могло помочь ей сыграть до конца свою роль. — За ваши грязные знакомства мне придется расплачиваться!» Она понимала, что донос Фроськи может стать роковым для нее, и готовила в уме подходящую версию.

Но судьба Павлюка и даже взрыв аппаратной занимали полковника меньше, чем обер-лейтенант фон Хлюзе. Дружба с бароном, которая обещала столько выгод, оборачивалась для полковника катастрофой. Высокопоставленный дядя обер-лейтенанта, зная об этой дружбе, просил фон Крейца приглядывать за племянником.

И если барон погиб, то виновников его смерти постигнет страшная кара. В первую очередь — эту милую фрейлейн! Что поделаешь, при поражении надо перестраиваться! Фон Хлюзе-старший был бы многим обязан полковнику, если бы фон Крейц спас его племянника от пылкой любви к славянке. Печально, что лопнул этот чудесный вариант. Теперь полковник изобразит гибель обер-лейтенанта, как подвиг во славу фатерланда. Только так можно отвести от себя гнев фон Хлюзе-старшего. Генерал подпишет и это письмо, и представление своего адъютанта к награде, он не посмеет возражать. А фрейлейн Галина… С фрейлейн будет серьезный разговор…

…По левую руку янтарь, по правую бирюза. Далеко позади шумное многолюдье пляжа. Простор, тишина, ласковый воздух в лицо. Раскаленный песок хрустит, осыпается, обжигает босые ноги. Сухая кромка чуть приподнята над влажной бурой полосой, с которой целуется и шепчется кроткая волна.

Чуть влево ступня вминает мокрый песок, вокруг глубокого следа разбегается желтизна. Воспаленные пятки впитывают прохладу моря — хорошо! Приподнимаясь на цыпочках, она вскидывает руки над запрокинутой головой, жмурит глаза. Словно тугая струна задрожала звеня. Купальник обтягивает горячее тело, косы зажаты резиновой шапочкой. Какое блаженство, когда сила и радость переплескивают через край, когда в мажорном безветрии дня рокот штилевого прибоя, как рокот рояля в первом концерте Чайковского!