Андрей Упит - Новеллы
— Надо идти… Надо!
Но у клети она вдруг останавливается, словно увидела перед собою призрак. С широко раскрытыми от страха глазами она поворачивается и той же дорогой бегом бросается назад. У березы Анна опускается наземь и прижимается лбом к белому стволу.
Отец, мать, Катрина — все выбегают на двор встречать будущего зятя. Полный, румяный, одетый в покупной костюм, жених выскакивает из брички, здоровается с отцом и передает ему вожжи, затем протягивает правую руку матери и Катрине, а левой чуть приподнимает шляпу. Янис Айзозол достает из брички красивую, купленную в Риге корзинку и, сопровождаемый с обоих боков женщинами, идет в дом. Он без умолку говорит о жаре и дорожной пыли, обращаясь то к матери, то к Катрине. Катрина понимающе улыбается и кивает, мать время от времени громко смеется.
Едва дойдя до двери, Янис Айзозол снимает шляпу. Батрачке, которая стоит с шумовкой у плиты, он кивает головой и так любезно здоровается, что та краснеет от удовольствия. В сенях, у дверей, сидит на кровати в одних подштанниках батрак Мартынь, он только что проснулся, хмурый — ходил прошлой ночью к девкам, и его немного поколотили. Янис Айзозол подает ему руку и велит присмотреть за лошадью. Мартынь сначала морщится, но, взглянув себе в горсть, мгновенно расцветает, соскакивает с постели, хватает шапку и с кисло-сладкой улыбкой, бормоча бесконечные благодарности, бежит к лошади.
Катрина спешит открыть дверь в комнату; мать, схватив щетку, счищает зятю пыль со спины, плеч, рукавов… Он разрешает почистить пиджак, но когда мать тянется к выутюженным брюкам в тонкую полоску, он с благодарностью отказывается от ее услуг, берет из ее рук щетку, отдает ей купленную в Риге корзинку с гостинцами и не спеша аккуратно чистит брюки.
Катрина уже сидит в другой комнате за накрытым столиком у окна. Глаза ее торопливо оглядывают комнату: все ли в порядке? Янис Айзозол входит, садится за столик против нее, улыбается и тоже оглядывает комнату. В ней царит сверхъестественный порядок, какой можно навести только усерднейшим трудом в течение нескольких дней, но Айзозол разочарованно опускает серые глаза, и с его лица на мгновение исчезает улыбка.
Анны нет…
Но жених, не подавая виду, что обижен, достает из верхнего кармана пиджака маленькую щеточку, приглаживает волосы и усы. Катрина испытывает неловкость, она сердито смотрит в окно, но Анны все нет. Катрина опять улыбается.
— Много народа было сегодня в церкви? — спрашивает она.
— Как всегда. Теперь каждое воскресенье в церкви полно. Думал, что и вас увижу. Почему не пришли?
— Да так… проспали… — лжет Катрина. Ей не хочется признаться, что Анну так и не уговорили пойти послушать, как ее огласят. — Новый пастор служил?
— Новый. Говорил прекрасно. На женской половине почти все плакали. Я мужчина — и то, признаться, чуть не прослезился. Сразу видать, что из латышей, — знает свой народ, душу своего народа.
— Конечно, знает душу, — соглашается Катрина и слегка краснеет, потому что не понимает, что Айзозол хочет этим сказать.
Затем они говорят о том, как несправедливо, что латыши не могут сами избирать пасторов в своих приходах. Айзозол говорит о том, о сем, покашливает, ерзает на стуле, рассказывает новости из вчерашней газеты… Потом замолкает, бросает взгляд на окно, куда уже давно смотрит Катрина. Оба думают об одном и понимают друг друга, но ничего не говорят.
Отец, отдав вожжи Мартыню, идет к дому, останавливается и оглядывается на крупного, раскормленного серка, который дергает новую рессорную бричку, не дает себя выпрячь, — глядит и не может наглядеться, и все его широкое лицо расплывается в счастливой улыбке: да, такой зять сделал бы честь любому тестю.
В сенях он встречает мать, которая бежит из чулана в кухню. В одной руке у нее миска с облепленной маслом и салом ложкой, в другой — глиняная кружка со сметаной, а под мышкой — завернутая в тряпицу телячья нога. Она устала, задыхается, но и ее румяное лицо сияет от счастья. Отец останавливается и переглядывается с матерью.
— Ну? — кивает он на комнату дочерей. — Там?
— Там! — Мать тоже кивает головой и спешит в кухню.
Отец бросает шапку на длинный стол в батрацкой, подходит к двери комнаты дочерей, останавливается, гладит бороду и, состроив серьезно-насмешливую мину, отворяет дверь.
Катрине с Айзозолом уже не о чем говорить. Катрина, повернувшись на стуле боком, наклоняется и с нервной торопливостью поглубже втыкает подпорку в горшке с миртой. Янис Айзозол перелистывает какую-то книгу. На его гладкий лоб легла теперь глубокая поперечная складка.
— Кхе! — посмеивается отец. — Отдыхаете? — И, взяв стул, садится за столик против окна.
— Мм-да, — отвечает Айзозол и кладет книгу. — Надо отдохнуть, а то…
— Ну, конечно, конечно… — поддакивает отец и через некоторое время добавляет: — Да-да…
Минута молчания. В кухне мать и батрачка гремят тарелками.
— Рожь сжали? — спрашивает отец.
— Завтра кончаем. Очень высокая она выдалась в этом году, поэтому с жатвой не спорится.
— Время еще есть — осыпаться не успеет. Мы вот только начали, так что поторапливаться надо: кто знает, долго ли ведро продержится.
— Яровые в этом году тоже на диво быстро зреют. Я, когда сюда ехал, смотрел: у вас там ячмень совсем заколосился. Славный ячмень… Минеральными удобрениями пользовались?
— По мешку на пурвиету. Земля после ржи отощала… Кхе!
Все трое замолкают, смотря в окно во двор. У Аплоциня постепенно исчезает с лица благодушное выражение, исчезает и благодушное настроение. Он еще как следует не понимает, что случилось, но чувствует: что-то неладно. Мартынь водит мимо окна взмыленную лошадь зятя. И каждый раз, когда серко появляется перед окном, в глазах Аплоциня вспыхивает радость, но тут же потухает, и лицо покрывается серой тенью уныния. Он уже начинает понимать причину гнетущего чувства неловкости и нетерпеливо ерзает на стуле.
Анны все нет и нет…
Айзозол, стараясь сдержать себя, проводит рукой по блестящим напомаженным волосам и опять улыбается своей благопристойно-лукавой улыбкой.
— Заказал у церковного корчмаря две бочки пива, — рассказывает он. — Не мало ли?
Катрина улыбается при мысли о роскошной свадьбе. Отец тоже оживляется.
— Кхе! Хватит. Хотя… Ну, да весь свет не пригласишь. И не три же дня гулять. Не принято теперь.
— Там видно будет, там видно будет… — смеется Айзозол. — Рожь сожнут, сено уберут — люди будут свободны.
— Так-то так… Кхе! Но я всегда говорю: все надобно делать в меру, с умом. Сами, со своими, можем как угодно, но на что нам всю округу… Лучше, если поменьше толкотни.
— Ну, уж так тоже нельзя, — покраснев, перебивает отца Катрина. Она одна из самых ревностных посетительниц всяких гуляний и насчет сестриной свадьбы думает так: чем больше будет народу, тем лучше — скорее попадется какой-нибудь молодой или еще не старый благоразумный человек, которому нужна благоразумная жена и хорошая хозяйка и который не придает значения этой никчемной красоте. Давно уже она махнула рукой на все любовные идиллии и алчным, оценивающим взглядом выискивает среди молодых людей такого, который выказал хотя бы малейшее желание добиться ее расположения. К свадьбе сестры она готовится с воодушевлением, возлагает на нее большие надежды… У нее словно какое-то тайное предчувствие.
— Ну уж так тоже нельзя, — говорит она. — Нельзя же, чтоб над нами смеялись. Люди скажут: не могли свадьбу как следует сыграть…
Айзозол, улыбаясь, наклоняет голову.
— Я тоже считаю, что нужно поддерживать честь своего сословия. Янис Карклинь, из Варпулиней, тоже будет, мы с ним большие друзья.
— Тот самый, что на рождество… в театре? — У Катрины загораются глаза. — Курчавый?
— И Петер Земен… Мы с ним вместе призывались…
— Ага… ловкий малый.
Отец встает и выходит. И как только он затворяет за собой дверь, с его лица сходят последние следы благодушия, теперь оно выражает явную досаду.
— Мать! — зовет он приглушенным голосом у двери кухни. — Мать! — нетерпеливо рычит он, войдя в кухню. Но матери здесь нет. Обед уже готов, кушанье разложено по блюдам.
Мать, уже в третий раз вдоль и поперек обойдя сад, идет через двор, останавливается и, поднявшись на цыпочки, смотрит куда-то вдаль.
— Чего там смотришь? — сердито спрашивает отец и смотрит в ту же сторону. — Анны нет?
Мать в величайшем недоумении разводит руками и пожимает плечами.
— Нет… Где это слыхано! Девчонка совсем спятила. Где это видано! — Она опасливо оглядывается на окно комнаты дочерей. Отец смотрит туда же. Его рыжая борода трясется, в глазах вспыхивает гнев.
— Выпороть бы ее! — цедит он сквозь зубы. И забыв Библию, книгу псалмов и всегда так усердно соблюдаемую патриархально-ханжескую благопристойность, в неудержимой злобе выкрикивает: — Какого черта ты туда смотришь!
