Сергей Крутилин - Липяги
— Машины, что ли? — спросил Чугунов.
— Это зарницы, — сказал я. — Хлеба поспевают.
— А-а, верно! Август же! Совсем позабыл…
Чугунов повернулся навзничь; кровать под ним скрипнула. Он долго лежал молча, потом вздохнул и сказал радостно:
— Зарницы! Хорошее слово… Позабыл, совсем позабыл…
Книга вторая
Баллада о сельском колодце
IВдоль улицы прорыта глубокая узкая канава. Черная траншея эта с двумя валами красноватой глины по обе стороны — словно шрам на лице. От околицы — до самого поповского дома. И куда подевалась мурава, которой так славился наш порядок! Ни пройти по селу, ни проехать.
Правда, кое-где сделаны мостки для перехода.
Но жидкие горбыли брошены наспех; перилец на мосточках нет, и старухи, прежде чем наступить на них, подолгу крестятся: не дай бог, оступишься — угодишь в преисподнюю.
Люди еще туда-сюда, а скотина — та совсем обезумела от этих бирдюковских ям.
Пригонят стадо, коровы дойдут до середины порядка, пора сворачивать к своей избе — а тут прорва эта! Одной сюда, а другой туда надо. Влезут на глиняный вал и ну реветь. Ягнята мечутся вдоль рва, блеют жалобно: никак не решатся перепрыгнуть. Одни козы свободно перемахивают через канаву — на то они и есть бесовы животины.
Загоняя коров, бабы почем зря честят Бирдюка и его бригаду, вырывших машиной эту самую траншею.
— Понарыли, антихристы, ловушек! — говорила Таня Виляла, вышедшая встретить свою козу. — Не боятся, знать, что сами пьяные ввалятся в нее.
— Ить он, Бирдюк-то, не пье, — возражала Прасковья, жена Василия Кочергина.
— Он не пье, так другие хлещут! — не успокаивалась Таня. — Водопровод вздумали, шут их побрал бы! Труб еще нет, а окопов этих вдоль села нарыли. Грязь теперь, чай, на три года…
— А кто на собрании больше всех кудахтал: «Один колодец на весь порядок!», «Пузо надорвешь, пока ведерко воды вытащишь!», «Прав Яков Никитич!» — заговорил дядя Авданя, подражая Вилялину говорку. Мой крестный стоял тоже тут, встречая свою комолку. И теперь он рад был случаю покалякать с бабами. Усмехаясь в свои прокуренные усы, он все подзуживал Татьяну:
— Скоро вам, бабы, прямо на кухоньку крантик с водой проведут.
— И-и! Как бы не так! Покуда выторгуют эти самые трубы, года три пройдет. Лучше б за эти деньги колодцы подправили, и то толку б было больше.
— Говорят, что и нас будут поить той же водой, что коров на ферме… Как ее?.. Архизианской… — кручинилась Прасковья Кочергина.
— А чем же та вода плоха? — спросил Авданя. — Артезианская самая что ни на есть чистая вода.
— Эк, рассказывай, «чистая»!.. — поддержала Прасковью Татьяна. — Пока трубы прочистятся, сколько с них грязи и масла всякого сойдет! То-то, помню, в девках: достанешь ведро из Санаева колодца, вода чище слезы Христовой. Выпьешь глоток — час зубы ломит.
— Да, хорош был колодец, — согласился Авданя. — Но сам я любил брать из Ефремова колодца. Жалко, осквернила его Грунька — засыпался. А хороша была вода в нем! И до Груньки хороша, а опосля и того слаще…
— Будя тебе, дядя Авданя! — обиделась Татьяна. — Вечно ты с подковыркой.
— С какой же это «подковыркой»? Ей-бо, без всякой подковырки! — Евдоким Кузьмич шутливо перекрестился, смахнул языком с губы самокрутку, подымил, опять приклеил папиросу к губе и бур-бур — пошел свои лясы разводить. — Разве не я первый Груню-то отыскал? На самый Михайлов день, значит, было… Встал утром, а баба и говорит: «Сходи-ка, мужик, за водой. Не то напьешься к вечеру, весь дом без воды оставишь…» И то, думаю, правда: на престол да не выпить!. (Тут Таня Виляла хмыкнула: Авданя выпьет на грош, а хвастает потом весь год.) Взял, значит, ведро, — продолжал Евдоким Кузьмич, — и пошел… Пришел, вижу: колодец открыт, а у сруба ведра чьи-то стоят. Ну, думаю, побежала баба к соседке поболтать, плюнул на руки да за бадейку. Начал опускать. А колодец, сами знаете, глубоченный был. Пока, бывало, цепь всю выберешь, руки отсохнут. Ну, зачерпнул, достаю, а в бадейке варежка плавает. Эк, думаю, обронил кто-то. Да выбросил варежку, а воду-то жалко выливать. Налил ведро, за другой бадьей дело. Опять, значит, журавель нагибаю… Достал я вторую бадейку, а в ней… платок плавает!..
— Тьфу! Вспомнил, окаянный! — Таня сплюнула и, увидав свою козу, важно шагавшую вдоль траншеи, побежала ей навстречу. — Кать! Кать!
За Таней и другие бабы поспешили навстречу стаду.
Авданя помусолил во рту не успевшую погаснуть папиросу и, дымя, ступил на мосток: его комолка мычала по ту сторону рва…
IIЯ проходил мимо и краем уха слышал этот разговор. Что разрыли улицы — это, конечно, нехорошо. Однако рвы — дело временное. Скоро в траншеи уложат трубы, и в Липягах будет водопровод.
Казалось бы, что ж тут особенного?
Но тот, кто знает Липяги, согласится со мной, что это новая эпоха в жизни села.
Лишь подумаю о том, что скоро на наших улицах не будет больше колодезных журавлей, и становится как-то грустно. Извечно стояли они, эти самые журавли. В других местах всякие вороты над колодцами ставят или канаты на столбик вешают, а у нас в Липягах — что ни колодец, то журавль над ним.
Ведь вот, думаю: сколько веков-то прошло, сколько всяких событий случилось и всяких царей перебывало, а колодцы — им хоть бы что! Они были частицей жизни Липягов, частицей деревенского быта. И как все, что связано с бытом крестьянина, колодцы поэтизировались.
Сколько в народе сложено песен да прибауток про эти самые криницы, копани, журавли…
И песни, и присказки, и мудрость народная.
Где, бывало, впервые свидится парень с девушкой? У колодца. Где похвастаться девушке новым полушалком, в первый раз надетым казачком? Где деревенскому парню, похвалиться силой да удалью? Где в студеный зимний день можно услышать все деревенские новости?
Все там же, у колодца.
С самого раннего детства колодец входил в быт деревенского человека. Помню, были своего рода дежурства по колодцу. Все равно как ходили по порядку ночные сторожа с колотушкой. Так и тут — каждая семья, берущая воду, понедельно приглядывала за колодцем: чтобы каждая крышка на ночь была закрыта; чтобы корыто, приставленное для водопоя скота, не обрастало наледью.
Бывало, покончив с делами по хозяйству, дед берет лопату, лом и идет к колодцу. Я любил ходить с ним. Мороз пощипывает щеки; к небу тянутся дымки из труб.
Дед, покряхтывая, скалывает лед со сруба, я очищаю дорожки от снега. Дед все время следит за мной, чтобы я не подходил близко к срубу. Но все-таки, когда дед заговорится с кем-нибудь, я нет-нет да и загляну в черную пасть колодца. Ребра сруба, изгибаясь, пропадают в темноте, и там, на дне этой пропасти, маслянисто поблескивает вода…
Бр-р… Посмотришь, да и отпрянешь тут же…
В середине марта, едва начнется капель, все оживает от предчувствия близкой весны. Застоявшуюся в закутках скотину выпускают на прогул. В эту пору дед впервые выводит к колодцу и нашу кобылку. Проулок от соседей, куда выходят конюшенные воротца, по самую пелену забит снегом; с оголившегося южного ската крыши свисают рыжие сосульки.
Кобылка, почуя волю, поднимется на дыбы; задние ноги по щиколотку провалятся в снег.
— Но! Не шалить мне! — прикрикнет на нее дед. Прикрикнет так, для виду, а сам, радуясь, гладит ее по холке, по крупу. Если она очень уж взыгралась, дед осадит ее, стегнув по боку концом повода. Кобылка испуганно попятится, сбивая сосульки с крыши.
Подведя кобылку к сараю, дед почистит ей бока скребком, счесывая мшисто-серую линючую шерсть, и, только прихорошив ее как следует, отправляется вместе с нею к колодцу.
Неподалеку от сруба, в затишке ефремовской мазанки, — продолговатая долбленая колода. Лежит она не на земле, а на замшелых дубовых кругляках. Зимой, когда скот поят дома, колоду забивает снегом. Но едва повеет весной, мужики выдолбят лед из корыта и приводят лошадей на водопой к колодцу. Надо, чтобы к пахоте лошади поразмялись. К тому же каждому мужику похвастаться друг перед другом хочется; вот, мол, как я за зиму кобылку свою откормил!
Приведет дед кобылку, нальет ей в колоду воды. Парок идет от нее на солнце и дух земной, утробный… Лошадь припадет к воде бархатными губами, поводит ими. Хороша водица! Тряхнет гривой от блаженства — и пошла, и пошла глотать, только мышцы на шее подрагивают.
— Будя, милая! — Дед оттолкнет кобылку от колоды, погладит ладонью бока.
Чуя ласку, кобылка фыркает и оглядывается по сторонам. Дед не успел еще отвести ее от колодца, глядь — и дядя Ефрем выводит из ворот своего вороного мерина. А там и Василий Кочергин и Авданя. Разве устоит мой крестный против такого соблазна? Ни за что! Он не только пригонит одноглазого жеребчика, но и овец, и захудалую коровенку. Пусть, мол, все видят, какая справная у него скотина!
