Борис Горбатов - Донбасс
А ложечник, ободренный успехом и уже немного согревшийся, «чесал» дальше:
Прогуляем — сколько знаем,Прокутим — сколько хотим.А завтра рано, чуть светочек,Из Донбасса улетим.
Да что ж это? Куда попал Виктор? Зачем затесался в эту грязную толпу? Босяки, рвань, золотая рота, бродяги, вся накипь, выброшенная прочь с шахты, не принявшей их в свои чистые недра, — что делать ему здесь, среди них?.. Он решил немедленно же уйти прочь и даже сделал движение, но ложечник уже заметил его, такого не похожего на всех, еще чистенького и аккуратного, еще отмеченного печатью комсомольской ячейки — сотрется она не скоро, — и подмигнул ему, подошел ближе и стал прямо перед ним, дергаясь всем своим тряпьем.
— С посвящением и приветом! — гнусаво крикнул он Виктору. — Персонально вам, молодой человек!..
И вдруг рассыпал яростную дробь ложек:
Рябина цветет, осыпается,Комсомольцы из Донбасса разбегаются…
— О-о-о! — восхищенно взревела толпа.
Теперь все смотрели на Виктора. Кто-то панибратски хлопнул его рукой по плечу. Кто-то крикнул: «Эй, птаха, держи голову выше!» — и опять радостно зареготали сиплые, простуженные глотки.
Виктор рванулся из толпы, но десятки рук ухватили его за куртку и сундучок и не пускали… «Эй, хлопче, куда же ты? Мы ж еще с тобой потанцюєм!..»
— Пусти! — не помня себя, дурным голосом закричал Виктор и рванулся. Его выпустили, так страшен был его напор. Расталкивая людей перед собою, он побежал, сам не зная куда…
А вслед ему еще долго неслись крики и хохот и насмешливое, густое, стадное:
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
Он вернулся на вокзал. Куда ж еще ему было идти? Уже смутно чувствовал он, что, бежав с шахты, сделал ошибку, чудовищную и непоправимую, сам, собственной рукой пустил свою жизнь под откос. Но теперь возвращаться вспять было уже поздно.
«Отчего же поздно? — вдруг спросил он себя. — Еще никто ничего не знает. Скажу — ходил пройтись…» — «А сундучок?» Да, сундучок… С сундучком гулять не ходят. Значит, придется все рассказать и Андрею… и Светличному… всем. Будут смеяться. Нет, хуже, будут «окружать заботой» раскаявшегося грешника… Будут долго припоминать ему эту ночь, побег и возвращение. И следить за ним, как бы не повторилось…
«Нет, вертаться нельзя! — угрюмо подумал он. — Надо ехать… А там — будь что будет!» Он упрямо сдвинул брови: брови были отцовские, крылатые, смелые. Но отец сроду ни от кого не бегал.
Поезд на юг уже ушел. С ним уехал, вероятно, и шахтер в старой шинели. Его нигде не было видно. Виктор опять подошел к справочному бюро. Да, поезд на север опаздывает.
— А может, в пути нагонит? — нерешительно спросил Виктор.
— Возможно, нагонит, — равнодушно согласилась девушка.
Виктор прошел в зал ожидания, отыскал свободный уголок, поставил сундучок на пол и сел на него. Здесь, в углу, было полутемно; если закрыть лицо воротником куртки, никто его не заметит. Он так и сделал.
Он очень устал и душою и телом. Только сейчас почувствовал он, как смертельно устал. Он закрыл глаза и хотел было вздремнуть немного. Но вдруг что-то испугало его. Что?
Он не стал даже раздумывать над этим; им уже бесконтрольно владел инстинкт затравленного зайца, и, повинуясь ему, он бросился бежать.
Ему послышалось, что кто-то окликнул его по имени; он не оглянулся. Какая-то дверь оказалась на пути, он с силой рванул ее — стекла задребезжали — и выбежал прочь.
Оказывается, он попал на перрон. Все равно. Он перевел дух. За ним следили! Он почувствовал это не сознанием, а кожей. Его спина физически слышала шаги сзади, торопливые и настойчивые. Он опять побежал.
— Виктор! — уже явственно донеслось к нему из тьмы.
Не останавливаясь и не оглядываясь, побежал он через железнодорожные пути и вдруг уткнулся в товарный состав. Он заметался. Куда теперь?
И тогда пришла простая и счастливая мысль. Ему не нужно ждать поезда на север. Вот этот состав с углем, он уж, конечно, пойдет на север. Паровоз был под парами, подле него суетилась бригада. Вероятно, эшелон скоро тронется в путь. Надо только сейчас же забраться сюда, пока его не настигли. А к утру он уже будет далеко! Главное, далеко от этой проклятой станции, где все его знают, все за ним следят.
Он ухватился за борт платформы.
— Виктор! — опять услышал он голос из тьмы.
Кажется, голос знакомый. Или померещилось? Все равно, медлить теперь нельзя. Он забросил сундучок на платформу и, подтянувшись на руках, влез и сам.
На платформе лежал уголь, и когда Виктор животом упал на мокрые холодные груды, на минуту почудилось ему, что он снова в забое. Неповторимо пахнет уголь! Виктор вдруг подумал, что, может статься, груды, на которых он сейчас лежит, добыты им, им самим, — ведь это, наверняка, уголь «Крутой Марии». Может быть, это его уголь. Хватит ли всего угля, что нарубал за свою недолгую шахтерскую жизнь Виктор Абросимов, на одну паровозную топку в дальнем пути на север? Пожалуй, не хватит!
Легкая дрожь прошла по всем суставам поезда; как кости, хрустнули и заскрипели вагоны и платформы. «Потягивается! — радостно подумал Виктор. — Сейчас тронемся»! И ему впервые за все это время стало легко и покойно.
Какой-то человек, пыхтя и сопя, взбирался к Виктору на платформу. Виктор замер, всем телом приник к углю, даже затаил дыхание. Человек влез и тоже плюхнулся на уголь, рядом.
В ту же минуту поезд еще раз дернулся — и пошел!.. Сначала медленно, словно пробуя, ощупывая путь, потом все быстрей и быстрей застучали колеса. Резкий сквознячок просвистел над платформой. Виктор поежился. Холодно. «Если засну — замерзну».
— Виктор? — тихо спросил человек рядом.
Виктор вздрогнул. Его первым движением было схватить сундучок и прыгать! Но поезд теперь шел полным ходом, только телеграфные столбы мелькали.
— Виктор! — еще раз позвал человек рядом, и Виктор с ужасом узнал знакомый голос.
— Это ты, Андрей?
15
Я, конечно, не мог знать тогда, осенью тридцатого года, что поезда, который вез меня из армии домой, в Донбасс, и опаздывал, выбившись где-то между Прохладной и Ростовом из графика, как нетерпеливо ждет на маленькой станции в степи некий молодой человек по имени Виктор Абросимов.
Тогда совсем не знал я этого парня. И даже имени его никогда не слышал. И не думал я и не гадал, что когда-нибудь войдет он в мою жизнь.
Проклиная и поезд, и машиниста, и все железнодорожное начальство на свете, стоял я в тамбуре вагона — в купе уже не сиделось — и тоже ждал, ждал страстно, нетерпеливо, влюбленно, — ждал встречи. И не с друзьями — их я обниму только завтра — и даже не с матерью, а с ним — с суровым и нежным другом моего детства и моей озорной юности — с Донбассом.
Там я родился и вырос. Там съел первый кусок хлеба, заработанный собственными руками. Там, неожиданно для себя, сложил первые стихи и убежал с ними далеко в степь, и на кургане, плача от гордости и счастья, читал их сам себе, а ветер уносил слова.
Там впервые поцеловал я девушку. У нее были каштановые волосы, золотистые на концах. Всю ночь просидели мы с ней на кургане; ее губы пахли полынью, и сладостно-горькими и жуткими были наши поцелуи, казалось, все звезды над степью видят их и не одобряют.
Но старый курган был за нас и за нашу любовь, и отрадно было лежать в его душистом чебреце и полыни, и слышать, как жарко и томно дышит добрая земля, и, пьянея от запахов трав, земли и ветра, без конца говорить о любви и о будущем. В ту ночь все казалось возможным и близким, даже звезды в небе.
Так просидели мы до зари, пока гудок «Крутой Марии», вдруг властно прокатившийся над степью, не вспугнул нас и не напомнил, что, кроме поцелуев, есть еще жизнь, и труд, и доска табельщика у приходных ворот. Взявшись за руки, сбежали мы с кургана и у самого поселка расстались, смущенные и счастливые, не смея глядеть в глаза друг другу…
Теперь эта девушка забыла меня — недаром её губы пахли полынью. Говорят, она вышла пли собирается выйти замуж за другого. Вероятно, я сейчас ее и не встречу.
Зато на курган я и теперь смогу взойти. И с него опять откроется мне мой родной крап, всеми трубами будет меня приветствовать. Старый, преданный друг! Он, как мать, никогда от тебя не откажется, никогда тебя не обманет.
И я трепетно готовился к встрече с ним, как к встрече с матерью. Какой он сейчас? Изменился ли? Постарел?
Да нет! Говорят, помолодел. Все письма из дому, получаемые мною в полк, и начинались и кончались так: «Ты теперь Донбасса не узнаешь!»
«Приезжай скорей, Серега! — писал мне товарищ. — Ты Донбасса не узнаешь. Началось такое, такое, что и не описать! Революция, брат, великая революция в Донбассе. Обушковому Донбассу приходит конец. На крутых пластах появляются отбойные молотки, — ты и не знаешь, что это такое! — на пологих — новые врубовые машины. Коногонам скоро точка, о них только песня останется на память. Теперь на откатке будут электровозы. Новая техника потребует новых людей. Нет, ты приезжай, Сергей, все увидишь своими глазами».