Алексей Толстой - Хождение по мукам
«…Мы вступаем в героическую эпоху. Довольно мы гнили заживо. Война — наше очищение», — писал Антошка, брызгая пером.
Несмотря на сопротивление пораженцев во главе с Белосветовым, статья Арнольдова была напечатана. Уступку прежнему сделали только в том, что поместили ее на третьей странице и под академическим заглавием: «В дни войны». Сейчас же в редакцию стали приходить письма от читателей, — одни выражали восторженное удовлетворение по поводу статьи, другие — горькую иронию. Но первых было гораздо больше. Антошке прибавили построчную плату и спустя неделю вызвали в кабинет главного редактора, где седой и румяный, пахнущий английским одеколоном Василий Васильевич, предложив Антошке кресло, сказал озабоченно:
— Вам нужно ехать в деревню.
— Слушаюсь.
— Мы должны знать, что думают и говорят мужики. — Он ударил ладонью по большой пачке писем. — В интеллигенции проснулся огромный интерес к деревне. Вы должны дать живое, непосредственное впечатление об этом сфинксе.
— Результаты мобилизации указывают на огромный патриотический подъем, Василий Васильевич.
— Знаю. Но откуда он, черт возьми, у них взялся? Поезжайте, куда хотите, послушайте и поспрошайте. К субботе я жду от вас пятьсот строк деревенских впечатлений.
Из редакции Антошка пошел на Невский, где купил дорожный, военного фасона, костюм, желтые краги и фуражку; переодевшись во все это, поехал завтракать к Донону, где один вытянул бутылку французского шампанского, и пришел к решению, что проще всего поехать ему в деревню Хлыбы, — там у своего брата Кия гостила Елизавета Киевна. Вечером он занял место в купе международного вагона, закурил сигару и, поглядывая на мужественно поскрипывающие желтые гетры, подумал: «Жизнь!»
Деревня Хлыбы, в шестьдесят с лишком дворов, с заросшими крыжовником огородами и старыми липами посреди улицы, с большим, на бугорке, зданием школы, переделанным из помещичьего дома, лежала в низинке, между болотом и речонкой Свинюхой. Деревенский надел был небольшой, земля тощая, — мужики почти все ходили в Москву на промыслы.
Когда Антошка, под вечер, въехал на плетушке в деревню — его удивила тишина. Только кудахтнула глупая курица, выбежав из-под лошадиных ног, зарычала под амбаром старая собака, да где-то на речке колотил валек, да бодались два барана посреди улицы, стуча рогами.
Антошка расплатился с глухим старичком, привезшим его со станции, и пошел по тропинке туда, где за зеленью берез виднелся старый бревенчатый фасад школы. Там, на крыльце, на полусгнивших ступенях, сидели Кий Киевич — учитель — и Елизавета Киевна и не спеша беседовали. Внизу по лугу протянулись от огромных ветел длинные тени. Переливаясь, летали темным облачком скворцы. Играл вдалеке рожок, собирая стадо. Несколько красных коров вышли из тростника, и одна, подняв морду, заревела. Кий Киевич, очень похожий на сестру, с такими же нарисованными глазами, говорил, кусая соломинку:
— Ты, Лиза, ко всему тому, чрезвычайно неорганизованна в области половой сферы. Типы, подобные тебе, — суть отвратительные отбросы буржуазной культуры.
Елизавета Киевна с ленивой улыбкой глядела туда, где на лугу в свете опускающегося солнца желтели и теплели трава и тени.
— Удивительно тебя скучно слушать, Кий, все ты наизусть выучил, все тебе ясно, как по книжке.
— Каждый человек, Лиза, должен заботиться о том, чтобы привести все свои идей в порядок, в систему, а не о том, чтобы скучно или не скучно разговаривать.
— Ну, и заботься на здоровье.
Вечер был тих. Неподвижно перед крыльцом висели прозрачные ветви плакучих берез. Тыркал дергач под горою. Кий Киевич грыз травяной стебелек. Елизавета Киевна мечтательно глядела на расплывающиеся в синеватых сумерках деревья. Между ними появился юркий маленький человек с чемоданом.
— Ну, вот и она, — закричал Антошка. — Лиза, здравствуй, красавица…
Елизавета Киевна ужасно ему обрадовалась, стремительно поднялась и обняла.
Кий Киевич поздоровался суховато и продолжал грызть стебелек. Антошка развалился на ступеньках, раскурил сигару.
— А я к вам за информацией, Кий Киевич, расскажите-ка мне поподробнее, что в ваших Хлыбах думают и говорят о войне…
Кий Киевич криво усмехнулся.
— А черт их знает, что они думают… Молчат… Волки тоже молчат, когда собираются в стаи.
— Стало быть, сопротивления мобилизации не было?
— Нет, сопротивления не было.
— Понимают, что немец — враг?
— Нет, тут не в немце дело.
— А в ком же?
Кий Киевич: усмехнулся.
— Дело не в немце — дело в винтовке…. Винтовочку в руки заполучить. А уж у человека с винтовкой другая психология… Поживем, увидим — в каком, собственно, направлении намерены стрелять винтовки… Так-то…
— Ну, а все-таки, разговаривают они о войне?
— Подите на деревню, послушайте…
В сумерки Антошка и Елизавета Киевна пошли на деревню. Августовские созвездия высыпали по всему холодеющему небу. Внизу, в Хлыбах, было сыровато, пахло еще не осевшей пылью от стада и парным молоком. У ворот стояли распряженные телеги. Под липами, где было совсем темно, скрипел журавель колодца, фыркнула лошадь, и было слышно, как она пила, отдуваясь. На открытом месте, у деревянной амбарушки, накрытой соломенной крышей, на бревнах сидели, три девки и напевали негромко. Елизавета Киевна и Антошка подошли и тоже сели в стороне. Девки пели:
Хлыбы-то деревня,Всем она украшена,—Стульями, букетами,Девчоночки патретами…
Одна из них, обернувшись к подошедшим, сказала тихо:
— Что же, девки, спать, что ли, пора?
И они сидели не двигаясь. В амбарушке кто-то возился, потом скрипнула дверца, и наружу вышел лысый мужик в расстегнутом полушубке; кряхтя, долго запирал висячий замок, потом подошел к девкам, положил руки на поясницу, вытянул козлиную бороду.
— Соловьи-птицы, все поете?
— Поем, да не про тебя, дядя Федор.
— А вот я вас сейчас кнутом отсюда… Каки таки порядки — по ночам песни петь…
— А тебе завидно?
И другая сказала со вздохом:
— Только нам и осталось, дядя Федор, про Хлыбы-то наши петь.
— Да, плохо ваше дело. Осиротели.
Федор присел около девок. Ближняя к нему сказала:
— Народу, нонче Козьмодемьянские бабы сказывали, народу на войну забрали — полсвета.
— Скоро, девки, и до вас доберутся.
— Это нас-то на войну?
Девки засмеялись, и крайняя опять спросила:
— Дядя Федор, с кем у нашего царя война?
— С иным царем.
Девки переглянулись, одна вздохнула, другая поправила полушалок, крайняя проговорила:
— Так нам и козьмодемьянские бабы сказывали, что, мол, с иным царем.
Тогда из-за бревен поднялась лохматая голова и прохрипела, натягивая на себя полушубок:
— А ты — будет тебе врать. Какой иной царь, — с немцем у нас война.
— Все может быть, — ответил Федор.
Голова опять скрылась. Антошка. Арнольдов, вынув папиросницу, предложил Федору папироску и спросил осторожно:
— А что, скажите, из вашей деревни охотно пошли на войну?
— Охотой многие пошли, господин.
— Был, значит, подъем?
— Да, поднялись. Отчего не пойти? Все-таки посмотрят — как там и что. А убьют — все равно и здесь помирать. Землишка у нас скудная, перебиваемся с хлеба на квас. А там, все говорят, — два раза мясо едят, и сахар, и чай, и табак, — сколько хочешь кури.
— А разве не страшно воевать?
— Как не страшно, конечно, страшно.
15
Телеги, покрытые брезентами, возы с соломой и сеном, санитарные повозки, огромные корыта понтонов, покачиваясь и скрипя, двигались по широкому, залитому жидкой грязью шоссе. Не переставая лил дождь, косой и мелкий. Борозды пашен и канавы с боков дороги были полны водой. Вдали неясными очертаниями стояли деревья и перелески.
Под крики и ругань, щелканье кнутов и треск осей об оси, в грязи и дожде, двигались сплошной лавиной обозы наступающей русской армии. С боков пути валялись дохлые и издыхающие лошади, торчали кверху колесами опрокинутые телеги. Иногда в этот поток врывался военный автомобиль. Начинались крики, кряканье, лошади становились на дыбы, валилась под откос груженая телега, скатывались вслед за ней обозные.
Далее, где прерывался поток экипажей, шли, далеко растянувшись, скользили по грязи солдаты в накинутых на спины мешках и палатках. В нестройной их толпе двигались возы с поклажей, с ружьями, торчащими во все стороны, со скорченными наверху денщиками. Время от времени с шоссе на поле сбегал человек и, положив винтовочку на траву, присаживался на корточки.
Далее опять колыхались возы, понтоны, повозки, городские экипажи с промокшими в них фигурами в офицерских плащах. Этот грохочущий поток то сваливался в лощину, теснился, орал и дрался на мостах, то медленно вытягивался в гору и пропадал за перекатом. С боков в него вливались новые обозы с хлебом, сеном и снарядами. По полю, перегоняя, проходили небольшие кавалерийские части.
