Две недели - Роберт Александрович Балакшин
Наконец уселись за стол, распахнули окно на улицу и стали ужинать.
Пошли разговоры. Сначала поговорили о работе, это уж как водится, а потом заговорили о детях. Старшие кто в стройотряде, кто с компанией на юг уехал, подработать да отдохнуть, а младшие в пионерлагере. В это воскресенье ездили вчетвером повидать их — сорванца Сашу Лапина и двойняшек Ивановых: Любу и Надю, которые были в Юлю, скромные и тихие. Родительские дни, правда, отменены, но как удержишься, не проведаешь.
С детей незаметно перешли на свое детство, стали вспоминать, как жили, как играли, посетовали, что нынешние дети не играют в лапту, в садовника, в испорченный телефон, в чистую правду. Володя Иванов похвастался, как он лихо в деньги играл — и о пристенок, и в «сару». Биточка у него была — зашибись, две копейки 1812 года, больше и тяжелей нынешнего пятака. Лапин достижениями в этой области похвалиться не мог, какие в детдоме деньги, но тоже себя не уронил, и что-то такое припомнил.
— Мужики! — воскликнула Ирина. — Вы что вино-то не пьете? Заболтались!
Лапин с Ивановым и сами удивились: говорят, остановиться не могут, а и выпили всего по три стопки.
Видно, так сладки были воспоминания детства, так нежна и тягостна была грусть по безвозвратно ушедшему прошлому, что было сегодня мужчинам не до вина. Не так уж и часто посещают сорокалетних людей воспоминания о той поре, когда видишь ярче, слышишь острей и больней чувствуешь, когда душа живет в согласии с телом, душа рвется и тело бежит, а теперь, если и толкнется что-то в душе, рванется она куда-то, а как подумаешь: за сорок тебе, жена, дети, и останешься на месте.
Опрокинули еще по одной.
— А ты-то чего, дорогая моя, молчишь? — напустилась на Юлю уже слегка захмелевшая Ирина. — Мы все рассказываем, а ты как воды в рот набрала.
— Чего же я расскажу? — обведя всех как бы извиняющимся за что-то взглядом, сказала Юля.
— Как чего? Чего и мы, и ты тоже. О детстве.
— Ирина, — одернул жену Лапин, — не лезь к человеку.
— Да я не помню ничего, — спокойно сказала Юля. — Жила в детдоме, а где до детдома жила, не знаю. Говорили мне воспитательницы, что в детдом меня из больницы привезли. Лечили меня там. Говорили, что и Юлией меня назвали потому, что я в больницу в июле попала. У меня вообще память плохая.
— Кончайте, бабы, — нахмурившись, сказал Володя, — не посидишь с вами путем. Нечего тут вспоминать, кто чем болел. В войну да и после всем несладко жилось. Давайте я еще вспомню, как в сорок седьмом году с голода чуть ноги не протянул, да Сергей чего-нибудь такое же скажет, вы и пустите слезу, а у нас вино еще не допито. Кончай, бабы, кончай. Веселиться надо, а не прошлое вспоминать. Наливай, Серега, еще по одной.
— Сиди ты, с вином-то своим, — не унималась Ирина. — Как это из детства ничего не помнить? Что и вспоминать, как не детство?! Я до сих помню, как Митька Карнаухов — у, злой парень был, он сейчас на станкозаводе работает — Читой меня звал.
— Чита! — фыркнул Володя и захохотал, отвалившись на спинку стула.
Даже немногословный Лапин, разливавший вино в тонкие, прозрачно-красного стекла стопки, усмехнулся и помотал головой.
— А чего, — оправдывалась Ирина, — я тощая была, как обезьяна. Нас пятеро у матери было, а отца на фронте убили.
— А меня Морулявочкой звали, — вдруг тихо сказала Юля. — Не знаю только кто. Как-то вспомнилось это, когда от ребят ехали из лагеря.
Сергей Павлович Лапин выронил из руки на стол бутылку и хрипло и страшно спросил:
— Что-о?
Боком выходя из-за стола, он не отрываясь смотрел на Юлю.
— Чего ты, Серега? — поднялся ему навстречу Володя. — Чего ты, не обращай внимания. Бабы и есть бабы. Плетут хреновину всякую.
— Пусти, Володя. Не знаешь ты ничего. Как ты сказала звали-то тебя?
— Морулявочка, — бледнея, повторила Юля.
Лапин бросился к ней, упал на колени, схватил за руки и не моргая, а как-то странно дрожа веками, смотрел Юле в глаза.
— Ну, еще-то, еще-то хоть что-то ты помнишь, — сбивчиво, как будто самому себе, шептал он. — Морулявочка. Ведь так мать тебя звала. Сестра. Сестра ты моя, Настя. Восемь лет мне было, а тебе пять. Помнишь, бомбили нас, в поезде мы с матерью ехали. Ведь тогда, после Девятого мая, вспомни, я шкаф помогал заносить, сбоку лицо твое как у матери мне повиделось. Сестра. Сестра ты моя. Настя. — Лапин ткнулся в колени жене соседа и зарыдал, как мальчишка.
— Как слово-то это вспомнила? — отняв от колен сестры лицо, спросил он.
Юля молчала.
Внезапно тоненько, как сверчок, запел свою песню электросчетчик.
Это случилось в пионерлагере.
Они поднялись по дороге на холм и только вошли в ворота лагеря, как вдруг услышали страшный визг. И тотчас из кустов прямо на них, отчаянно визжащая, с побелевшим от ужаса лицом вылетела одна из дочерей Ивановых, Надя и, увидев их, опрометью кинулась к матери. За девочкой гнался мальчишка с длинным стеблем крапивы. И когда они уже ехали домой в пригородном поезде, неторопливо постукивающем по рельсам, в памяти Юлии Викторовны Ивановой, в памяти, измолотой ревущими пропеллерами самолетов, иссеченной осколками, исхлестанной криками и рыданиями, в памяти, перенапрягшейся в тот страшный день в кювете железнодорожного полотна, в немой памяти этот недавний визг дочери, это прилипнувшее к ногам трепещущее детское тельце, словно ключиком, отперли дверцу в прошлое, и возродилось это смешное, бессмысленное, кажется, ни с чем не связанное слово.
Дети во дворе опять вздумали играть в прятки, и в раскрытое окно доносились слова считалки: «Е-ха-ла-ма-ши-на-тем-ным-ле-сом-за-ка-ким-то-ин-те-ре-сом…»
— Милые вы мои, — растроганно заговорил Володя, — да что же это получается. Столько лет жил, жил и знать не знал, что со свояком живу. Мы ж теперь не просто соседи, а родные. Родные мы друг другу. На всю оставшуюся жизнь.
— На всю жизнь, — прошептала Юля, обняла седую голову старшего брата и, видно, вспомнив что-то, тихо заплакала.
ЧЕЛОВЕК-РЕКА
У каждого человека бывают свои причуды. Один готов полжизни отдать за модную книгу, другому хоть бы что час простоять в очередь за кружкой пива, третий без ума от людей, которые пинают надутый воздухом мяч, четвертого хлебом не корми, дай козла забить, пятый из тех же доминушек небоскребы воздвигает и, как известно из периодической печати, уже достиг колоссальных успехов, шестой… но есть ли надобность перечислять все, что одолевает людей в свободное
