Генка Пыжов — первый житель Братска - Печерский Николай Павлович
— Тут и дела всего на час осталось, — виновато сказал Аркадий, указывая глазами на подшипник. — Сейчас починю и поедем. Верно, рыба-салака?
Мы подбросили в костер дров, сели в кружок. Пламя побежало по сухим веткам, затрепетало на тихом, едва заметном ветерке. Аркадий поднял подшипник, положил его на колено и вдруг опустил голову и закрыл глаза.
— Аркадий! Аркаша! — испуганно окликнули мы тракториста.
Аркадий не ответил. По его лицу, будто тень, скользнула грустная улыбка. Он приподнял красные веки, посмотрел на нас невидящими глазами и вдруг ровно и легко захрапел.
— Спит! — сказал Степка.
В ту же минуту Аркадий открыл глаза:
— Чего выдумываете? Я не сплю. Это просто так…
Тронулись в путь мы уже в полночь. Трактор то и дело застревал в сугробах. Мы спрыгивали с трактора, расчищали снег лопатой, заталкивали под гусеницы бревна и колючие, смерзшиеся ветки сосен и лиственниц.
Всю ночь кидали мы снег лопатой, таскали бревна. Ладони мои покрылись волдырями. Казалось, еще немного — и я упаду в снег и больше не поднимусь.
Все работали молча. Даже Аркадий не шутил и не подбадривал нас. На тракториста страшно было смотреть. Лицо вытянулось, глаза провалились…
Лишь утром, когда за деревьями показался белый дымок над палаткой лесорубов, Аркадий приободрился. Он застегнул полушубок на все крючки, строго по уставу— на два пальца от правой брови — надел шапку.
— Спасибо, братухи, — тихо сказал он. — Без вас была бы мне форменная труба.
К вечеру этого же дня в поселок лесорубов приехал Гаркуша. Он забрал всех нас и отвез на Падун.
Никто не ругал меня за новый побег — ни отец, ни бабушка. Даже обидно стало: всю дорогу готовился к головомойке, хотел доказывать, защищаться, протестовать, и на тебе — ни слова упрека!
Не успел я как следует обогреться и рассказать отцу и бабушке о своих приключениях, пришел Петр Иович. Под мышкой у него торчал лохматый березовый веник.
— Не обморозился? — спросил он, оглядывая меня, — А Аркадий, однако, мается. Пальцев не разожмет.
— Что с ним? — тихо спросил я.
— Пока ничего. Спиртом растирают…
Петр Иович покурил, начал застегивать полушубок.
— В баню собирайся, — строго сказал он. — Истопили, однако.
Хочешь не хочешь, пришлось одеваться и тащиться за Петром Иовичем на край поселка.
В предбаннике — торжественная тишина. Белые сосновые скамейки, сухие, еще не тронутые ногой резиновые половички. Кроме меня, Петра Иовича, Степки и Комара, в предбаннике никого. Все разговаривают вполголоса, как в театре перед спектаклем.
Петр Иович погнал нас в парную, на самый верхний полок.
— Айдате, выгоняйте мороз! — приказал он.
Наверху — адская жара. Пар обжигает лицо, живот, ноги, мешает дышать. Несколько раз я пытался бежать, но Петр Иович снова гнал на полок.
— Вот я сейчас стегану по распаренному месту!
Спустился я вниз едва живой. Сел на скамейку, бессильно опустил руки; дышал, как рыба, вытащенная на берег. А Степке хоть бы что. Шлепает руками по груди и просит Петра Иовича — нет, не просит, а просто-таки стонет:
— Дед, а дед, сигану я, однако?
Петр Иович отрицательно качает головой. Но по глазам его я вижу — он не против того, чтобы Степка куда-то «сиганул». «Давай, однако, сигай!» — говорят эти добрые, с бескорыстной хитростью глаза.
Петр Иович даже отвернулся и стал глядеть в небольшое, заросшее льдом окно.
Степка, казалось, только этого и ждал. Он подскочил к двери, рывком распахнул ее и «сиганул», как был нагишом, в белый пушистый сугроб.
— Пошли! — взвизгнул Комар и ринулся вперед.
Все смешалось, слилось в моей душе — страх, зависть, озорство. Я подбежал к двери, закрыл глаза и бросился в сугроб. Перевернулся два раза и вновь помчался в баню на самый верхний полок. Домой я пришел раскрасневшийся, в расстегнутом полушубке и шапке набекрень. Остановился на пороге, ждал, что скажет отец. Но отец даже не заметил моего лихого вида.
— Гена! — едва слышно сказал он. — Аркадия отвезли в больницу. Сейчас ему отрезали руку…
Глава двадцать седьмая
Я ВСЕ МОГУ… ТАК СТРОЯТ ПЛОТИНУ. НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ХЛЕБ
В воскресенье меня разбудили страшные взрывы. Наш двухэтажный дом дрожал, скрипел. В шкафу звенели стаканы. Большой оранжевый абажур, который недавно купила бабушка, раскачивался из стороны в сторону, как при землетрясении.
В комнате никого не было. Отец и бабушка уехали на рынок в Братск. На столе, накрытый газетой, лежал завтрак. Но мне было не до еды. Какие могут быть завтраки, если на Ангаре начались важные, необыкновенные дела! Я быстро оделся, отдал ключ соседям и выбежал на улицу.
По дороге на Ангару я завернул к Люське. Словарь в платье, как видно, уже давно был на ногах. Из-за дверей коридора выглядывали кончик Люськиного пухового платка, посиневшая от стужи щека и черный испуганный глаз.
— Ты чего там прячешься? Иди сюда.
Люська высунула наружу вторую щеку и второй глаз, но в эту минуту на Ангаре снова бабахнуло. Земля задрожала, загудела. С деревьев посыпались тучи снега.
— Ай-я-яй! — закричала Люська и спряталась совсем.
Я поднялся на крыльцо и увидел Люську. Закрыв лицо руками, она сидела в углу коридора на корточках и, наверно, даже не дышала.
— Ну и трусиха! Поднимайся, пойдем на Ангару.
Люська отняла руки от лица и еле слышно сказала:
— Я не могу, Гена. У меня в середине все атрофировалось. Я боюсь.
— Чудачка, это же лед взрывают. Плотину на Ангаре строят.
В конце концов я уговорил Люську. Она выбралась из своего укрытия и пошла за мной. Когда над тайгой гремели новые взрывы, мне тоже было немножко не по себе. Но я не подавал виду. Думал: вот идет Люська и умирает на каждом шагу от страха, а мне ничего. Я не такой. Я все могу…
Тайга окончилась. Перед нами открылся берег Ангары. Справа кудрявился волнами Падун, слева сверкали на солнце Пурсей и Журавлиная грудь. Между утесами чернели на льду тракторы, бульдозеры, мелькали стрелы подъемных кранов. На реке ни души. Строители укрылись от взрывов в землянках и в глубоких, прорытых в скалах вешней водой пещерах.
Мы с Люськой спрятались под большой лиственницей. Со страхом и восторгом наблюдали за всем, что происходило на Ангаре. Я боюсь, что даже не сумею рассказать об этом как следует. Над рекой один за другим гремели взрывы. Все трещало, стонало, летело вверх тормашками — и куски льда, и поднятые со дна камни и песок, и черные, вмерзшие в лед стволы деревьев.
— Абсолютный фейерверк! — воскликнула Люська. — Я даже в Москве такого не видела.
Люська была права. Столбы поднятой в небо воды, куски чистого ангарского льда сверкали на солнце сказочным, радужным фонтаном. Камни градом сыпались на лед, дырявили снежные сугробы на берегу, будто ножом срезали ветки деревьев.
Но вот на Ангаре все затихло. С мачты на вершине Пурсея медленно опустился к земле флажок.
— Все, — сказал я. — Отбой. Можно идти.
Люська неохотно отошла от лиственницы и поплелась за мной.
— А что, если снова бабахнут? — округлив глаза, спрашивала она. — К кому тогда будешь апеллировать, а?
— Отстань ты со своими апелляциями! Не хочешь идти, можешь оставаться.
Люська надула губы:
— Я тебе как товарищу говорю, а ты артачишься. Ну и ладно! Ты мне абсолютно не нужен. Я со Степой пойду.
Так ты и найдешь своего Степку! Он спит без задних ног.
— Спит, ага, спит! А это кто?
Люська ткнула рукавицей куда-то в сторону и побежала с откоса. Только снежная пыль поднялась.
Ну и зрение же у этой Люськи! Метров за восемьсот от нас мелькала среди сугробов черная точка. Это и был Степка.
Я припустился за Люськой. Обошел ее на повороте и догнал лесного человека возле самой Ангары. Вскоре к нам присоединилась и Люська. Подбежала и сразу же начала трещать:
