Александр Коноплин - Сорок утренников (сборник)
— У этого человека, по-видимому, вовсе нет нервов! — воскликнул председатель комиссии.
— Этим сведениям цены нет! — сказал конструктор и потребовал копию записей в свое КБ.
— Так что же все-таки произошло? — спросила Кира, когда Степанов замолчал.
Летчики взглянули друг на друга, Георгий пожал плечами.
— В общем-то, ничего особенного. Как и предполагал Вадим, самолет начал разваливаться. Машина вошла в штопор и… загорелась. Вот этого Вадька и не ожидал.
— Не ожидал, — сознался Вадим, — а ведь должен был! В этот раз произошло замыкание. Допустим, случай исключительный. А в бою? В бою могло произойти то же самое. Достаточно небольшого осколка, чтобы перебить кабель, и совершенно здоровая машина загорается! В лучшем случае…
— В лучшем? — как эхо, откликнулась Кира. — Что же тогда — в худшем?
Мужчины переглянулись и замолчали. Вадим принялся разливать оставшееся вино, Степанов, взяв гитару, тихо наигрывал «Пару гнедых».
Алеша неслышно подошел сзади и прижался к Кире.
— Они не хотят вам говорить, потому, что вы женщина. Самолет просто взрывается, вот и все. И ничего не остается. Несут гроб, а в нем — ничего…
Кире показалось, что еще секунда и она грохнется без чувств.
Степанов перестал играть, Воротилин спросил Алешу:
— Тебе не кажется, что нам пора домой?
Кира запротестовала.
— Я ночь не усну, — сказала она, глядя в глаза Воротилину, — но дело не во мне. Нужно, чтобы ребенок услышал другое. Счастливый конец, если можно… Придумайте что-нибудь. Нельзя же так…
— А чего придумывать? — засмеялся Воротилин. — Самый что ни на есть счастливый конец. Как в американском кино. Нажал кнопку, благополучно катапультировался…
— В ста метрах от земли, — заметил Степанов, и лицо его было задумчивым.
Воротилин отшутился.
— И это неплохо. Как-никак, новый рекорд. Ну, сел удачно. Парашют раскрылся вовремя. Вышел к деревне. Вижу — чайная. Рядом — автомашины. Вхожу. Все, кто там был, на меня глаза вытаращили. В таких костюмах раньше, помню, марсиан рисовали. Мне бы, дураку, сесть да поздороваться, а я прямо с порога: «Товарищи, кто может со мной в лес съездить, парашют привезти?» Молчат, смотрят. Я опять то же самое. Опять молчат, смотрят. Ну, думаю, черт с вами! Присел за столик, прошу официантку: «Принесите чего-нибудь поесть». Та тоже смотрит и молчит. «Да что вы здесь все, глухонемые, что ли?» И шагнул сам к стойке… Батюшки, что тут началось! Официантка взвизгнула и за дверь, остальные кто куда. Один через окно выпрыгнул, орет: «Шпиёна пымали! Парашютиста!» Смотрю, человек десять мужиков, по виду — шофера, обходят меня с трех сторон. Видимо, живьем решили взять. Ну, поскольку мне бежать некуда, я сел за стол, придвинул к себе чью-то тарелку и давай уплетать за обе щеки. Щи, надо сказать, оказались отменными. Ем я, значит, мужики вокруг стоят, не знают, что делать дальше. А тут мальчонка… Пролез между ними, подошел ко мне и спрашивает: «Вы дяденька, взаправду шпион?» «Нет, — отвечаю, — летчик я. Мой самолет загорелся, а я с парашютом выпрыгнул. Вот сейчас доем эти щи и пойду за ним». — «А можно мне с вами?» — «Отчего ж, пойдем вдвоем. Я смелых уважаю». Тут кто-то из мужиков догадался: «А документы при себе есть?» «А как же, — отвечаю, — есть. Они у шпионов всегда в полном порядке». «Это верно, — соглашаются, — только ведь и мы тебя за шпиона не так чтобы точно принимали… Видишь, и отношение к тебе хорошее: накормили и прочее… А только и за своего признать сразу не можем, не взыщи. Вот отвезем в милицию, тогда, может, и в гости позовем…» На том и порешили. Ну, пока в милиции личность устанавливали, да в часть звонили, да потом за парашютом ездили, время и набежало. Только через шесть часов я был на аэродроме, а еще через два — у вас. Вот и вся история. Конец, как видите, счастливый.
«Боже мой! — думала Кира, глядя в его смеющееся лицо, — кажется, я люблю этого человека!» Она подумала «кажется», хотя на самом деле уже знала, что любит…
Незаметно подошла зима. Алеша почти все время жил у Киры. Вадим Сергеевич приходил в дни, не занятые полетами. Случалось, его разыскивали по телефону Ордынцевой. Однажды он принес лыжи. Целых три пары, и до самой ночи налаживал крепления. На следующий день было воскресенье, а эта лыжная прогулка планировалась давно. Больше всех волновалась Кира. Она не вставала на лыжи с довоенного времени. Однако все обошлось. Воротилин больше занимался сыном, а на Киру, казалось, не обращал внимания. Когда мальчик устал, он отправил его домой с попутной машиной, а сам, словно выпущенная на волю птица, помчался с крутизны, крикнув Кире: «Не отставайте!» Она смотрела, как он стремительно уносится вниз, как взвихряется снег позади него, как, постепенно уменьшаясь, его силуэт ползет по ровному белому полю. Вот он остановился и крикнул:
— Ну, что же вы? Боитесь?
Нет, она не боялась упасть и разбиться. Ей не хотелось показаться смешной. Но он крикнул, и сомнения исчезли. Раз он зовет, значит, так нужно. И не будет ни смешно, ни глупо. Она зажмурила глаза и сильно оттолкнулась…
Потом она лежала на снегу и смотрела в небо, а Воротилин спешил к ней издалека, торопливо взмахивая палками…
Затем он поднял ее на руки и понес, время от времени останавливаясь, чтобы немного отдохнуть. Лежа у него на руках, Кира снизу рассматривала его широкий, почти квадратный, подбородок, острый кадык и раздувшиеся от напряжения крылья носа. Лицо его покраснело, на шее виднелись вены, он все чаще останавливался и наконец сказал почти сердито:
— Да обнимите же меня за шею, черт возьми! Не укушу я вас! Вот так, теперь и мне удобнее, и вам…
Ощущение чего-то огромного, непостижимо огромного, почти безграничного и радостного до слез охватило Киру. Это было так необычно, что она сначала даже испугалась и еще теснее прильнула к широкой груди этого, недавно совсем чужого для нее человека. Он обеспокоенно взглянул сверху. Она зажмурилась, вдыхая запах здорового, разогретого ходьбой тела. Его запах…
С этого дня ее жизнь превратилась снова в ожидание счастливых перемен. Когда Вадим привез ее домой и пошел за доктором, она ждала его, а не врача. Ей казалось, что он придет и скажет те самые слова, ради которых она родилась и прожила на свете сорок лет…
Осмотрев ногу Киры, врач сказал, что никакого перелома нет, а есть растяжение сухожилий, и что недельки через две она сможет снова ездить на лыжах. Вадим Сергеевич, радостно потирая руки, должно быть, машинально, присел на край кровати и сказал:
— Видите, как удачно: перелома и того нет.
А ей вдруг стало жалко, что нет даже перелома, и что все это — ерунда и через две недели придется встать и продолжать привычную жизнь. От этой мысли она содрогнулась. Теперь все, что было до сегодняшнего дня, казалось ей однотонным и серым, нечисто лишенным красок, а она не хотела больше этого серого, привычного, повседневного. Каждая минута, каждый удар сердца, казалось ей, отдаляет ее от того, что было, и неумолимо приближает к тому, что будет, что непременно должно быть.
Посидев около нее, Вадим Сергеевич взглянул на часы и направился на кухню. Там он долго гремел кастрюлями, что-то разбил и сметал в угол веником. Он был человеком, для которого не было неинтересных дел. Он трудился самозабвенно и по своей привычке напевал. У него было полное отсутствие музыкального слуха. Эти напевы ей случалось подслушивать и раньше. Однажды, заскучав во время очередного урока, он починил будильник, в другой раз перебрал приемник, в третий отремонтировал утюг и швейную машинку, в четвертый занимался телевизором. И каждый раз напевал. Занятая Алешей, Кира слушала невнимательно, вначале думая, что Вадим Сергеевич поет одну и ту же песню, но потом поняла, что песенный репертуар у него довольно обширный. Однако все песни он пел на один мотив. Сейчас даже это казалось ей восхитительным и, видя через дверь сердитое лицо Лизунова, она не понимала, как можно не любить Воротилина. Она с удовольствием ела приготовленные им котлеты и от души смеялась, слушая рассказы из жизни летчиков.
Воротилин попросил разрешения снять свитер, и она удивилась этой просьбе: разве он не чувствует, что тогда, в заснеженном лесу, произошло нечто такое, что сблизило их навсегда? Она с беспокойством взглянула на него. От всей его большой и сильной фигуры веяло такой добротой и безмятежностью, что она сразу успокоилась. Наверное, все так и должно быть: обстоятельно, без суеты и лишних волнений. Вот сейчас он выпьет чаю, взглянет на часы и скажет ей три заветных слова…
Он напился чаю, поблагодарил, посидел еще немного, блаженно жмурясь, затем посмотрел на часы и стал прощаться. Она поняла, что сегодня он ей ничего не скажет, но не огорчилась. В конце концов, канун праздника всегда лучше самого праздника. У нее останется время помечтать, поволноваться, подумать о нем… Она села за рояль и стала играть подряд все, что приходило в голову, а точнее, что вызывали к жизни ее натренированные пальцы. Постепенно с форте она перешла на пиано; звуки делались все тише, лиричнее, нежнее, пока не замолкли совсем. Она подошла к окну и, усевшись на широком подоконнике, как в детстве, с ногами, стала смотреть на улицу.
