Лев Кассиль - Том 3. Линия связи. Улица младшего сына
Отец встал, прошелся по комнате, выстукал трубку о тяжелую корабельную пепельницу.
– Вот Алексей Максимович Горький, когда мы были у него в Сорренто… Помнишь, Володя, я тебе рассказывал, когда я на «Незаможнике» служил и мы в двадцать пятом году в Италию ходили…
Володя перевел дух. Он уже много раз слышал от отца рассказ о встрече с Горьким в Италии, куда отец ходил на миноносце. Никифор Семенович любил вспоминать про эту встречу, про то, как радушно принял их великий писатель, как запросто разговаривал он с молодыми моряками на своей даче. И то, что отец нечаянно вспомнил сейчас про большой день, который бережно хранила его память, уже предвещало благоприятный поворот в разговоре.
– Максим Горький нам тогда, когда мы про культуру с ним говорили, что сказал? – продолжал отец. – Он нам тогда так сказал: «От хулиганства до фашизма расстояние, говорит, короче воробьиного носа». Он тогда нас учил, как надо человека уважать. «Человек, говорит, великий творец, и ему поклоняюсь». Рассказал нам тогда Алексей Максимович случай один из детства своего: как он мальчишкой любил камешками фонари бить на улице. Звон ему, видишь, нравился. А вот раз поймал его ламповщик да, вместо того чтобы по шее наложить, как следовало бы, рассказал о стекле, как его дыханием своим стеклодувы на заводе из горячего варева выдували и легкие у человека гибли, тратились вконец. «Вот, – говорит ламповщик тот, – дыхание свое человек и труд положил, а ты – камнем!..» Вот, Вовка, хочу, чтобы ты человека уважать учился, каждое дыхание его берег. Все я понятно говорю?
– Все.
– Ну хоть пробрало тебя как следует? – уже добродушно осведомился отец и вытер платком рот, чтобы скрыть улыбку. – Да, погорячился немножко… Очень ты меня, Вова, расстроил. Ну, а как же исправлять решаешь?
– Я сам не знаю… Я бы, папа, пошел, да ведь выпытывать начнут, кто первый зачинщик был. А я их выдавать не хочу.
– Это ты правильно, – неожиданно для Володи согласился отец. – Нафискалить – не велика доблесть.
– Ну, так я скажу, что я сам начал.
– И за то не похвалю. Это уж, понимаешь, постный разговор, церковное покаяние, мученический венец. Не по-нашему получается, Владимир. Чужую вину к своей прибавлять не надо; и своя хороша. Вот товарищам своим так всю суть объяснить, чтобы они вместе с тобой пошли, чтобы они всю пакость захотели с плеч сбросить, перед учителем начистоту повиниться, – вот это было бы дело. Это – другой разговор, это уж будет по-пионерски.
– А если они не захотят?
– Если не захотят, тогда ставь вопрос перед всем классом. Пусть коллектив ваш воздействует. И сам перед классом полностью свою вину признай. Вот если уж и тогда артачиться станут, если им всего класса честь не дорога, свое трусливое копеечное самолюбие дороже, чем общая добрая слава, – тогда уж решайте всем классом: сказать вам про них директору или нет; а самому, конечно, первым бежать на других ябедничать – это дело не шибко доблестное. Да я уверен, что ты на них воздействуешь. Ведь они тоже, верно, по глупости больше, чем со зла.
Володя вскочил, кинулся к пальто, нахлобучил кепку.
– Куда ты? – всполошилась мать. – Поздно уж, темно на улице.
– Верно, погоди, куда ты? – спросил и отец.
– Воздействовать! – отвечал Володя и показал свой небольшой, но крепкий кулак. – На Донченко-то я сразу воздействую, а вот Кленов здоровый. Ну ничего, я сперва на Донченко повлияю, а уж потом мы с ним вместе за Кленова возьмемся.
Как воздействовал на своих товарищей Володя Дубинин, какие доводы привел он, что за методы применил в тот вечер, когда вызвал на улицу Мишу Донченко, а потом после небольшого препирательства во дворе отправился с ним к Димке Кленову, – все это так и осталось неизвестным. Никаких подробностей сообщить мы вам об этом не можем, но зато можем рассказать, что произошло дальше.
Было уже очень поздно, и Юлия Львовна, закончив читать последнюю письменную классную работу, сложила на своем столе аккуратной стопочкой голубые и желтые тетрадки. Она потерла кулаками усталые, покрасневшие глаза, хотела встать от стола, но опять задумалась, вспоминая тяжелую утреннюю историю в классе. Светлана уже собиралась спать и пошла на кухню умыться на ночь; и тут Юлия Львовна услышала, что она тихо переговаривается с кем-то на кухне. Там шептались:
– Ты ей скажи только… Скажи, что мы пришли…
– Да что вы в такую позднотищу? Она вас погонит сейчас… Она устала, расстроенная…
– А ты только скажи ей!
– Светлана! – позвала Юлия Львовна. – С кем это ты там?
Светлана вбежала в комнату. Она была вся красная от смущения, но лицо ее выражало плохо скрываемую радость.
– Мама! Там наши мальчишки – Кленов, Донченко и… Дубинин с ними.
– Ну, что такое, что за время для разговоров? – проговорила Юлия Львовна и медленно пошла на кухню, прямая, спокойная, как всегда, словно входила она не в маленькую кухню при школьной квартире, а в актовый зал. Такой, по крайней мере, показалась она всем трем приятелям, которые не могли слышать, как радостно бьется сердце учительницы, так много пережившее в этот день.
Все трое стояли у входной двери, сняв шапки с повинных голов. Володя искоса грозно взглянул на двух своих спутников, старавшихся все время оказаться за его спиной.
– Добрый вечер, Юлия Львовна! – проговорил Володя и с неудовольствием поглядел на Светлану, которая стояла в дверях и была тут совершенно ни к чему. В то же время он успел локтем больно ткнуть уже скрывшегося было за ним Донченко. Тот, в свою очередь, двинул коленом Кленова, жавшегося к нему.
– Добрый вечер, Юлия Львовна! – сказали оба провинившихся.
– Здравствуйте, – отвечала Юлия Львовна. – Что это вы вздумали так поздно, на ночь глядя?
– Да, поздно, – пробормотал Володя. – На них скоро не воздействуешь… Ну, говорите, как обещали. Все уж говорите, чего там…
Он решительно повернулся к своим спутникам.
– Юлия Львовна… – начал Донченко.
– Юлия Львовна, – заторопился Кленов, – вот мы все – Миша Донченко, и я, и Володя…
– Обо мне можешь не говорить, я сам, – остановил его Володя.
– Юлия Львовна, – сказал Кленов и толкнул вперед Донченко, – мы просим у вас прощения. Это я первый начал, я больше не буду.
– А потом я уж… – тихо добавил Донченко.
– А я, вместо того чтобы на них воздействовать, сам начал смеяться… потому тоже виноватый. Я, Юлия Львовна, вовсе не отпираюсь. И мы решили сейчас пойти сперва к вам, а потом прямо к Ефиму Леонтьевичу… Только мы не знаем, где он живет.
– Ефим Леонтьевич очень плохо себя чувствует после сегодняшнего. Он больной человек, – сказала Юлия Львовна. – Я думаю, он уже лег. Сейчас я пойду постучусь к нему.
Все трое невольно попятились к дверям.
– А разве он тут?..
– Да. Ефим Леонтьевич пока что остановился в нашем общежитии, ему дали комнату. На днях ему обещали квартиру от горсовета. Только вряд ли она ему понадобится, потому что он как будто собирается уехать из Керчи.
Мальчишки переглянулись в смятении.
– Может, еще останется?.. – нерешительно спросил Володя.
– Мы его попросим, – подхватил Кленов.
– Вытрите ноги и проходите ко мне, а я сейчас погляжу: может быть, он еще не спит.
– А вы уже сами нас простили? – решил уточнить Володя.
Юлия Львовна пожала прямыми плечами:
– Ну, это там видно будет, это теперь все зависит от Ефима Леонтьевича: если он согласится простить вас, тогда уж и мне придется.
Она вышла из кухни, проводила мальчиков к себе. Светлана подставила ребятам стулья, а сама встала в сторонке, у стола, где лежали сложенные классные тетрадки.
– Поди, все отметки подсматриваешь? – съехидничал Володя. – Хорошо, когда мать учительница!
– Как тебе не стыдно, Дубинин! – возмутилась Светлана. – Ты что, маму не знаешь? Она ко мне еще строже, чем ко всем, и дома ни одной тетрадки не показывает.
За дверью послышались шаги, мальчики вытянулись, вскочив со стульев.
– Вот пожалуйте, Ефим Леонтьевич, – сказала учительница за дверью, распахнула ее и пропустила вперед Ефима Леонтьевича.
Ребята робко взглянули на учителя. Он был в том же пиджаке, что и утром, но, должно быть, без воротничка, потому что левой рукой придерживал на груди поднятый отворот.
Ребятам показалось, что Ефим Леонтьевич очень оброс за день – так потемнели его щеки, и глаза под очками были красные, словно обожженные.
– Здравствуйте. Вы ко мне? Что скажете? – тихо спросил учитель.
И Володя, став прямо перед ним, отвечал:
– Ефим Леонтьевич, пожалуйста, простите нас!
– А разве ты у них главный? – удивился учитель, вглядываясь в лицо Володи.
– Нет… Я весь день все думал. Я и папе все сказал, а он говорит: иди прямо и воздействуй. Я вот на них воздействовал, и они тоже теперь… Ну, говорите, что же вы молчите!
