Валентин Катаев - Белеет парус одинокий
Белеет парус одинокий В тумане моря голубом… Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном!
Наскоро сделав обеими руками знак удивления и вопроса, он продолжал торопясь сказать как можно больше, пока его не остановили:
Играют волны, ветер свищет,И мачта гнется и скрипит…Увы, он счастия не ищетИ не от счастия бежит!
Петя торопливо показал жестом «увы», но преподаватель успел замахать руками: – Хватит. – Я сейчас кончу, там еще чуть-чуть, – простонал мальчик.
Под ним струя светлей лазури…
– Хватит, хватит. Иди домой. – А еще больше ничего не надо? Я еще знаю "Как ныне сбирается… ", стихотворение А. С. Пушкина. – Ничего больше не надо. Можешь сказать родителям, что ты принят. Вот и все. Петя был ошеломлен. Он минуты две стоял посредине класса, не зная, что же теперь делать. Казалось совершенно невероятным, что это страшное и загадочное событие, к которому он с трепетом готовился все лето, уже совершилось. Наконец мальчик неловко шаркнул ногой, споткнулся и бросился из класса. Но через секунду как очумелый вбежал назад и спросил прерывающимся от волнения голосом: – Гимназическую фуражку уже можно покупать? – Можно, можно. Ступай. Петя ворвался в приемную, где на золоченом стуле под гипсовым бюстом Ломоносова сидела тетя в летней шляпе с вуалью и в длинных перчатках. Он кричал так громко, что его, несомненно, слышали на улице извозчики. – Тетя! Идем скорее! Они сказали, что уже надо покупать гимназическую фуражку!
29 АЛЕКСАНДРОВСКИЙ УЧАСТОК
Ах, какое это было блаженство – покупать фуражку! Сначала ее долго примеривали, потом торговались, потом выбирали герб, эту изящнейшую серебряную вещицу. Она состояла из двух скрещенных колючих веточек с "О. 5. Г. " между ними – вензелем Одесской пятой гимназии. Герб выбрали самый большой и самый дешевый, за пятнадцать копеек. Приказчик проткнул шилом две дырки в твердом околыше синей касторовой фуражки и вставил в них герб, отогнув с внутренней стороны латунные лапки. Дома фуражка с гербом вызвала общий восторг. Все норовили потрогать ее. Но Петя не давал. Любоваться – пожалуйста, любуйтесь, а руками не хватать! Папа, Дуня, Павлик – все наперебой спрашивали: «Сколько стоит?», как будто в этом было дело. Петя горячо отвечал всем: – Руб сорок пять фуражка и пятнадцать герб, да это что? Вот если бы видели, как я выдержал экзамен, вы б тогда знали! Глядя на фуражку, Павлик завистливо косил глаза и сопел, каждую минуту готовый зареветь. Затем Петя побежал показывать фуражку вниз, в лавочку, Нюсе Когану. Нюся Коган опять гостил на лимане. Наказание! Зато чрезвычайно заинтересовался новой фуражкой отец Нюси, старик Коган, лавочник, по прозвищу «Борис – семейство крыс». Надев очки, он долго рассматривал фуражку со всех сторон, цокая языком – «ц-ц-ц», и наконец задал вопрос: – Сколько стоит? Обегав всех знакомых в доме, Петя отправился на полянку и показал фуражку солдатам. Солдаты тоже спросили, сколько стоит. Больше показывать было некому, а не прошло еще и половины дня! Петя был в отчаянии. Вдруг он увидел Гаврика, шедшего под забором родильного приюта. Петя бросился к приятелю, оглашая воздух криками и размахивая фуражкой. Но – боже мой! – что сделалось с Гавриком? Его маленькие глаза были обведены коричневыми кругами. Они тусклой злобой блестели на худом, немытом лице. Рубаха была изодрана. Одно ухо, лилово-красное, распухшее, сразу бросалось в глаза, пугая своим страшным неправдоподобием. «Ух, как я ловко выдержал экзамен!» – хотел было крикнуть Петя, но слова эти застряли у него в горле. Он прошептал: – Ой! С кем ты дрался? Кто тебя побил? Гаврик угрюмо усмехнулся, опуская глаза. – А ну покажь, – сказал он вместо ответа и протянул руку к фуражке. Сколько стоит? Хотя давать фуражку в чужие руки было мучительно, все же Петя правда, с болью в сердце – позволил Гаврику потрогать обновку. – Только ты не попорти! – Не дрейфь. Мальчики уселись под кустиком возле помойки и принялись всесторонне рассматривать фуражку. Гаврик тотчас открыл в ней множество тайн и возможностей, ускользнувших от глаз Пети. Во-первых, обнаружилось, что вынимается тонкий стальной обруч, распирающий дно. Обруч был оклеен заржавленной бумагой и, вытащенный из фуражки, представлял самостоятельную ценность. Из него ничего не стоило наломать массу маленьких стальных пластинок, годных хотя бы для того, чтобы класть на рельсы под дачный поезд интересно, что с ними сделается! Во-вторых, была черная сатиновая подкладка с напечатанной золотом прописью: «Бр. Гуральник». Если ее немножко отодрать, за нее можно прятать различные мелкие вещи – ни за что никто не найдет! В-третьих, кожаный козырек, покрытый снаружи черным лаком, можно легко сделать более блестящим, если хорошенько натереть зелеными стручками дерева, носящего среди мальчиков название «лаковое». Что касается герба, то его немедленно надо подогнуть по моде и даже слегка подрезать веточки. Мальчики тут же с жаром принялись за дело и работали до тех пор, пока не извлекли из фуражки все удовольствия, какие в ней заключались. Это немного развлекло Гаврика. Но, когда фуражка окончательно потеряла человеческий вид и надоела, Гаврик снова стал угрюм. – Слышь, Петька, вынеси кусок хлеба и два куска сахару, – сказал он вдруг с напускной грубостью. – Отнесу деду. – Куда? – В участок. Петя смотрел на приятеля широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Гаврик сумрачно усмехнулся и сплюнул под ноги: – Ну, чего смотришь? Не понимаешь, чи шо? Маленький? Нашего деда вчерась забрали в участок. Надо нести передачу. Петя продолжал ничего не понимать. Он слышал, что в участок забирают пьяниц, буянов, воров, босяков. Но – дедушку Гаврика? Это было выше его понимания. Петя прекрасно знал старика: мальчик часто приходил к Гаврику в гости, на берег. Сколько раз дедушка брал его вместе с Гавриком в море ловить бычков! Сколько раз он угощал его своим особенным, душистым и придымленным, чаем, всегда извиняясь, что «только нема сахару»! Сколько раз он налаживал Пете грузило и учил, как надо привязывать лесу!.. А какие смешные украинские поговорки были у него припасены на всякий случай жизни, какое множество историй из времен турецкой кампании, какую уйму солдатских анекдотов он знал! Бывало, сидит сам, как турок, подвернув под себя ноги, штопает сеть специально вырезанной деревянной иглой и рассказывает и рассказывает. Животики можно надорвать. И про то, как солдат топор варил, и про бомбардира, попавшего в рай, и про денщика, так ловко обманувшего пьяного офицера… В жизни не встречал Петя такого любезного, гостеприимного хозяина. Сам рассказывает охотно, но и других слушает с удовольствием, с радостью. Начнет Петя, бывало, что-нибудь рассказывать, увлечется, размахается руками, заврется до того, что уши вянут, а дедушка ничего – сидит и серьезно кивает головой: «А что вы себе думаете, очень даже просто могло случиться!» И такого человека забрали в участок! Невероятно! – Да за что же, за что? – А вот за то самое! Гаврик вздохнул солидно, как взрослый, немного помолчал и вдруг, прислонившись плечом к другу, таинственно шепнул: – Слухай… И он рассказал Пете, что случилось ночью. Конечно, он рассказал не все. Он ни словом не упомянул ни о матросе, ни о Терентии. Из его рассказа выходило, что ночью к ним в хибарку прибежали каких-то трое, которые спрятались от городовых. Остальное в точности соответствовало тому, что было. – Тут этот самый дракон ка-ак пошел мне накручивать ухи! – Я б ему так наддал, так наддал!.. – возбужденно закричал Петя, сверкая глазами. – Он бы у меня тогда хорошенько узнал!.. – Заткнись, – угрюмо сказал Гаврик и, крепко взявшись за козырек Петиной фуражки, насунул ее Пете до половины лица, так что оттопырились уши. Проделавши это, Гаврик продолжал свой рассказ. Петя слушал его с ужасом. – Кто ж были эти? – спросил он, когда Гаврик кончил. – Грабители? – Зачем? Я ж тебе говорю кто: простые люди, комитетчики. Петя не понял: – Какие? – Ну, с тобой разговаривать – житного хлеба сперва накушаться. Я ж тебе говорю – комитетчики. Значит, с комитету. Гаврик совсем близко наклонился к Пете и прошептал ему в самый рот, дыша луком: – Которые делают забастовки. Из партии. Чуешь? – Так зачем же дедушку били и отвезли в участок? Гаврик с презрением усмехнулся: – Я ему сто, а он мне двести. За то, что он их ховал. Голова! Меня б тоже забрали, только не имеют права: я маленький. Знаешь, сколько полагается сидеть там, кто ховает? Ого! Только, чуешь… Гаврик еще больше понизил голос и прошептал совсем еле слышно, озираясь по сторонам: – Только, чуешь, он не просидит больше как одну неделю. Те все скоро пойдут по Одессе участки разбивать. Драконов до одного покидают в Черное море… Чтоб я не видел счастья! Святой истинный крест! Гаврик опять сплюнул под ноги и уже совсем другим, деловым тоном сказал: – Так вынесешь? Петя помчался домой и через две минуты вернулся с шестью кусками сахара в кармане и половиной ситного хлеба за пазухой матроски. – Хватит, – сказал Гаврик, посчитав сахар и взвесив на ладони хлеб. Пойдешь со мной в участок? Хотя участок был недалеко, но, разумеется, ходить туда безусловно запрещалось. Пете же, как назло, до такой степени захотелось вдруг в участок, что невозможно описать. В душе мальчика снова началась жестокая борьба с совестью, и борьба эта продолжалась всю дорогу, вплоть до самого участка. Когда же совесть в конце концов победила, то уже было поздно: мальчики пришли к участку. Все понятия и вещи в присутствии Гаврика тотчас теряли свою привычную оболочку и обнаруживали множество качеств, до сих пор скрытых от Пети, Ближние Мельницы из печального селения вдов и сирот превращались в рабочую слободку с лиловыми петушками в палисадниках; городовой становился драконом; в фуражке оказывался стальной обруч. И вот теперь – участок. Чем был он до сих пор в Петином представлении? Основательным казенным зданием на углу Ришельевской и Новорыбной, против Пантелеймоновского подворья. Сколько раз мимо него проезжал Петя на конке!.. Главное в этом здании была высокая четырехугольная каланча с маленьким пожарным наверху. День и ночь, озирая сверху город, ходил человек в овчинной шубе по балкончику вокруг мачты с перекладиной. Мачта эта всегда напоминала Пете весы или трапецию. На ней постоянно висело несколько черных зловещих шариков, числом своим показывая, в какой части города пожар. Город же был так велик, что непременно где-нибудь горело. У подножия каланчи находилось депо одесской пожарной команды. Оно состояло из ряда громадных кованых ворот. Иногда оттуда, при раздирающих криках труб, вырывались одна за другой четверки бешеных лошадей в яблоках, с развевающимися белоснежными гривами и хвостами. Красный пожарный обоз, зловещий и вместе с тем как бы игрушечный, проносился по мостовой, сопровождаемый беспрерывным набатом и оставляя за собой в воздухе оранжевые языки пламени, оторвавшиеся от факелов. Огонь отражался в медных касках. Признак беды вставал над беспечным городом. Кроме этого, ничем замечательным в глазах Пети не отличался участок. Но стоило только Гаврику приблизиться к нему – и он оборотился, как от прикосновения волшебной палочки, узким переулком, куда выходили решетчатые окна арестного дома. Участок оказался просто тюрьмой. – Постой здесь, – сказал Гаврик. Он перебежал сырую мостовую и незаметно юркнул мимо городового в ворота участка. Как видно, и здесь Гаврик был свой человек. Петя остался один в небольшой толпе против участка. Это были родственники. Они переговаривались через улицу с арестованными. Петя никак не предполагал, что в участке может «сидеть» столько людей. Их было не меньше сотни. Впрочем, они отнюдь не сидели. Одни стояли на подоконниках, держась за решетки открытых окон; другие выглядывали из-за них, махая руками; третьи подпрыгивали, стараясь через головы и плечи увидеть улицу. К удивлению Пети, здесь не было ни воров, ни пьяных, ни босяков. Наоборот: обыкновенные, простые, вполне приличные люди, из числа тех, каких можно было каждый день встретить возле вокзала, на Ланжероне, в Александровском парке, на конке… Было даже несколько студентов. Один привлек особое внимание черной кавказской буркой поверх белого кителя с золотыми пуговицами. Приложив ладони к своим худым щекам, он кричал кому-то в толпе оглушительным гортанным голосом: – Передайте, пожалуйста, в землячество, что сегодня ночью товарища Лордкипанидзе, Красикова и Буревого вызвали из камеры с вещами. Повторяю: Лордкипанидзе, Красикова и Буревого! Сегодня ночью! Организуйте общественный протест! Привет товарищам! Человек в пиджаке и косоворотке с расстегнутым воротом, чем-то напоминавший Терентия, кричал из другого окна: – Пущай Сережа пойдет в контору за моей получкой! Раздавались голоса, перебивавшие друг друга: – Не доверяйтесь Афанасьеву! Слышь, Афанасьеву не доверяйтесь! – Колька сидит в Бульварном! – У Павел Иваныча в ящике, за шкафом! – Самое позднее – в среду! Родственники тоже кричали, поднимая над головой кошелки и детей. Одна женщина держала на руках девочку с такими же точно сережками, как у Моти. Она кричала: – За нас не беспокойся! Нас люди не оставляют! Мы имеем что кушать. Смотри, какая наша Верочка здоровенькая! Иногда к толпе подходил городовой, держась обеими руками за ножны шашки. – Господа, вас честью просят не останавливаться напротив окон и не вступать с задержанными в разговоры. Но тотчас из окон раздавались оглушительные свистки, невообразимая брань, рев. В городового летели арбузные корки, кукурузные кочерыжки, огурцы. – Дракон! – Фараон! – Иди бей японцев! И городовой с шашкой под мышкой неторопливо возвращался к воротам, делая вид, что ничего особенного не произошло. Нет, положительно, на свете все было вовсе не так благополучно, как это могло показаться с первого взгляда. Гаврик возвратился сумрачный, злой. – Ну что, видел дедушку? Гаврик не ответил ни слова. Мальчики пошли назад. Возле вокзала Гаврик остановился. – Они его каждый день бьют, – глухо сказал он, вытирая драным рукавом щеки. – Увидимся. И Гаврик пошел прочь. – Куда? – На Ближние Мельницы. Через Куликово поле Петя побрел домой. Ветер гнал тучи сухой, скучной пыли. На душе у мальчика было так тяжело, что даже сплющенная гильза от винтовочного патрона, которую он нашел по дороге, нисколько не обрадовала его.
