Евгений Воробьев - Охота к перемене мест
— А этого мы тебе не позволим, — перебил его Шестаков. — Будем держать на тормозе.
— Вот поэтому мне из вашей компании увольняться никак... Поскольку компания непьющая.
С неделю назад Нистратову пришло извещение из Госавтоинспекции: он может получить свои водительские права. Ему напомнили, что годовое наказание окончилось. А он и думать забыл об этом сроке, так далек был теперь от гаража, от насиженного шоферского места за баранкой, отвык смотреть на жизнь сквозь ветровое стекло.
— А-ну, предъяви права, Лишенец! — строго потребовал Садырин у Нистратова, вернувшегося из ГАИ.
— Я больше не Лишенец. Кличка устарела. Вот они, мои водительские права.
Один Михеич помнил, что лишенцами некогда называли чуждые элементы, которых лишали избирательных и других гражданских прав. Остальные же в бригаде, включая самого Нистратова, в этом прозвище ничего особенно обидного не слышали.
Садырин обрадовался предлогу — воскресшие права и спрыснуть не грех.
— Еще чего недоставало, — одернул его Шестаков. — Из-за этих стопарей у Нистратова и случилась годовая неприятность...
Только Чернега в последние дни позабыл, что он верхолаз, и потихоньку согревался винцом.
Он лишь на той неделе вернулся из Иркутска, о поездке помалкивал: на экзаменах провалился, что тут распространяться? Но Шестакову, как будущему студенту, рассказал о своей неудаче подробнее.
Чернега поступал на заочное отделение Иркутского политехнического института. Неприятности начались уже на второй день. Провалился по русскому — и по устному, и по письменному.
Сперва преподаватель с чувством продекламировал ему вступление к поэме «Руслан и Людмила»: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...» «А что такое лукоморье?» — спросил он. Чернега пожал плечами. «Скажите хотя бы — суша это или водная поверхность?» Чернега бодро ответил «вода», а оказалось — морской берег, изогнутый наподобие лука.
Неудача подкараулила еще раз, когда выбрал для сочинения тему «Кровавое воскресенье». Готовясь к экзамену, он прочел очерк Горького, и ему запомнились события, разыгравшиеся 9 января возле Зимнего дворца, где занимал квартиру царь-кровопийца Николай. Рабочие шли под пули солдат, городовых с пением молитв, несли иконы и «херугви».
— Если бы у меня в сочинении эти самые «херугви» упоминались один раз — было бы полбеды: дескать, описка, по рассеянности. А то манифестация шла долго, слово я все время склонял, а писать, оказывается, надо «хоругви», это такое полотнище на длинном древке с изображением Христа.
А еще попутал епископ Гаттон, читал про этого невозможного скрягу в каком-то стихотворении, чуть ли не в балладе у поэта Жуковского. Сперва епископ сжег живьем голодный люд, а потом его самого загрызли в подземелье мыши. Баллада кончается нравоучением: «так был наказан епископ Гаттон». Только не совсем ясно было, как этот епископ оказался 9 января 1905 года во главе рабочей колонны на Дворцовой площади?! Выяснилось: рабочих вел, задурманив им головы, не Гаттон, а Гапон, и не епископ он был по званию, а рядовой священник, хотя вреда трудовому пролетариату этот священник-стукач принес не меньше, чем другой епископ.
И не нужно было писать, что эта манифестация была в Ленинграде, — есть старорежимное название Петербург...
Чернега попросил хохотавшего Шестакова о провале никому не рассказывать, а прежде всего Варежке, и обещал совладать с плохим настроением без помощи стопочек.
Увы, Михеич все пронюхал своим сверхъестественным чутьем, и Чернега получил взбучку.
На следующий день Чернега, чтобы задобрить Михеича, решил механизировать работу в том углу котлована, куда не могли добраться механизмы. Он привез длинные бревна, устроил ворот наподобие тех, какие сооружались на Руси, какими пользовались ушкуйники в Новгороде или монахи Троице-Сергиевой лавры, когда строили крепостные стены или перетаскивали церковные колокола. Ворот Чернеги помог подтащить к месту и уложить куда следовало железобетонные панели для фундаментов.
Больше всех суетился возле ворота и усерднее всех таскал бревна Садырин.
— Важно иметь не высшее образование, а высшее соображение, — польстил Садырин.
— При этом соображать нужно не только на троих, но и решая сложные технические вопросы, — вставил Маркаров.
— Сообразиловка у Чернеги работает, ничего не скажешь, — подхалимничал Садырин. — Такой умник — негде пробы ставить.
Он подошел к Чернеге и, держа что-то в кулаке, сунул руку в карман его брезентовой куртки.
— Тут пять рэ старого долгу и еще два шестьдесят за «Дворянское гнездо».
Садырину хотелось примириться, но Чернега демонстративно отошел.
Садырин услышал о желании группы монтажников уехать в Братск и жалел, что теперь — отрезанный ломоть. Уж он не стал бы сомневаться, как некоторые, — ехать или не ехать...
На следующий день Галиуллин отправился в управление к Пасечнику и рассказал о спорах в общежитии. Бригады хотят подать заявление с просьбой откомандировать их временно в Братск.
Пасечник позвонил в отдел технического снабжения: новости неутешительные. Позавчера вернулся из командировки на заводы один толкач, вчера — другой. Раньше весны нужных конструкций не получим.
— Ну что же... — Пасечник глубоко задумался. — Только без излишнего в этом случае коллективизма. — Он встал, чтобы прикрыть и без того плотно закрытую массивную дверь, офанерованную под дуб. Вообще-то секретничать не любил, не в его характере. И вряд ли опасался, что кто-то может его подслушать; скорее всего, хотел тем самым подчеркнуть важность разговора и степень своего доверия Галиуллину. — Так вот, пусть каждый, кто хочет уволиться, подаст Рыбасову единоличное заявление. Причины отъезда укажите, кому какие заблагорассудится. Ты сам укажи в заявлении, что надоел Зине своей охотой к перемене мест и она тебя выгнала.
— Не смейся, Николай Павлович. Первый раз разъезжаемся. За все годы! Зина сама рассудила. Время к зиме. Галине Галимзяновне всего три месяца. Однокомнатная квартира, в которой Варежка жила, — со всеми удобствами. В общежитии горячая вода только два раза в неделю. А пеленки у нас мокрые ежедневно. Обещал Зине один-два раза в месяц прилетать. Чтобы дочка и Мансур меня не забыли.
Вслед за Галиуллиным к управляющему пришел Ромашко, тоже решил уехать на зимние месяцы.
— Думаете, у меня за бригаду сердце не болит? — для убедительности Пасечник приложил руку к сердцу. — А за вас, Ромашко, особенно переживаю. Вместо того чтобы ехать со всеми в Братск, возьмите лучше отпуск. По моим сведениям, путевку вам уже приготовили.
— Вот почему я, Николай Павлович, отказался стать прорабом, — покачал головой Ромашко; когда он волновался, в его речи слышался легкий украинский выговор. — Вам все время приходится ловчить, кривить душой, заниматься дипломатией. Вы меня премировали путевкой в Болгарию. «Солнечный берег» в ноябре. Я отказываюсь от этой путевки. Мне утвержден отпуск летом, обещал детям вместе провести каникулы. Или вы хотите спровадить меня в Болгарию с умыслом — третий год подряд лишить летнего отпуска? Вам это, конечно, выгодно. Ну признайтесь, Николай Павлович, посетила вас такая задняя мыслишка?
Пасечник мрачно промолчал.
Вслед за Ромашко в этом кабинете побывал и Шестаков, вызванный Пасечником.
Ожидая в приемной, Шестаков вспомнил недавний разговор с Варежкой и Леонидом Емельяновичем на слете крановщиков. Шестаков уже не раз мысленно возвращался к пресловутой психологии взведенного курка.
«Пожалуй, человек заурядный, недалекий вообще не может стать хорошим летчиком, хирургом, ограниченность просто противопоказана людям этих профессий.
А может ли вообще преуспеть в какой-нибудь деятельности человек ограниченный? Да, может, но лишь в тех областях, где недостаток ума возмещается хитростью, предприимчивостью, пронырливостью, умением использовать подчиненных, которые умнее тебя, пустить в дело знакомства или острые локти, если нужно — мобилизовать лесть, самоуверенность, апломб...
А само понимание того, что, например, Антидюринг умнее меня — разве не признак ума? Наверное, глупцы не делают себе таких признаний. Это признак трезвой самооценки, но не более того...
Кого у нас в бригаде следует по справедливости назвать самым умным? Антидюринга или Погодаева?
Достоин сожаления тот, кто никогда не ощутил наслаждения быть умным! Впрочем, такой человек сам не испытывает огорчения от своего неума, потому что ему не дано понять, чего он лишен от природы.
В этом смысле его можно уподобить глухонемому. От рождения у глухонемого поврежден только слух. Почему же он не говорит связно, если отдельные звуки произносит? Не слышит того, что сам произносит, хотя угадывает звуки на чужих губах и быстро собирает из них слова...»
Секретарша сказала Шестакову «проходите». Настал момент, когда он должен сказать Пасечнику о своем бесповоротном решении уехать в Братск, и он скажет это...
