Аркадий Первенцев - Огненная земля
Командующий взглянул на часы.
— Мы потеряем лишние полчаса, — сказал генерал, словно извиняясь. — Я хочу проехать к памятнику запорожцам.
Машина повернула в боковую улицу.
— При обороне Одессы интерес к истории города принес большую пользу, — сказал командующий. — Это помогало в беседах с моими людьми… Помогало, так сказать, «обратить взор». Севастополь был для меня действительно священным русским городом. Я не мог без волнения ходить по Малахову кургану, мимо могил Нахимова и Корнилова… Как тяжело, помню, я расставался с Севастополем. Мне казалось, что может быть почетнее умереть на каком‑либо бастионе подобно севастопольским адмиралам. Но приказ Верховного Главнокомандующего и чувство долга были выше. И все же день оставления города был самым тяжелым днем моей жизни…
Машина буксовала на рыхлом подъеме, размятом гусеничными тягачами и танками. Автомобиль рычал и повизгивал.
С пригорка свалилась гурьба мальчишек и наперегонки понеслась к машине.
— Сохранились ребятишки, — тепло заметил генерал, — так и прорастет молодняк. Туго, не сразу, но прорастет.
147Одолев подъем, машина мягко покатила по мокрому песку. По бокам менялись редкие домики с черепичными и Камышевыми крышами и частые развалины; торчали почерневшие трубы. Иногда за огорожами угадывались махровые астры или в поблекших бурьянах палисадников мелькали гвоздики.
— Древний городишко, — сказал Шагаев, — а наружно — станица и станица. Крымская или Абинская, пожалуй, почище и побогаче были.
— Крымская и Абинская в праправнуки Тамани не годятся, — заметил Мещеряков. — Здесь, как в Египте, с каждою камня на тебя смотрят века…
— Интересно, как люди древности, располагая примитивными средствами сообщения и такими же познаниями в географии, умело и точно определяли стратегические пункты, — задумчиво произнес командующий, словно отвечая на собственные мысли. Он поднял глаза, сразу повеселевшие и очень добрые: — Как вам известно, Тамань отвоевал у хазар еще Святослав. Из Киева именно сюда пришел он и создал здесь свое удельное княжество. Когда мы взяли Тамань, мне принесли высеченный на камне герб города. Я приказал отправить его в музей. На гербе сверх эмблем рыболовства и соляного промысла — великокняжеская шапка. Видите ли, .какая штука! В честь удельного русского княжества. Тамань, или, как ее называли, Фанагория, Тмутарха, может быть, самое давнее поселение и крепость в Предкавказье…
— А Новороссийск, Краснодар? — спросил Шагаев.
— Новороссийск, по–моему, основан что‑то еще при понтийском царе Митридате, а Краснодар, или бывший Екатеринодар, в сравнении с Таманью просто младенец. Полтораста лет ведь Краснодару‑то всего. Это — не давность. А ведь отсюда, с Тамани, может быть, для пиров Александра Македонского вино вывозили. Тамань раньше считали островом, очевидно, река Кубань выливалась в Азовское и Черное моря двумя устьями, отделяла полуостров от материка… Но это все древняя история. А вот немцы недаром избрали Таманский полуостров плацдармом. Отсюда они решили броситься на Кавказ, на Баку и дальше по своему сумасшедшему плану. Удобный стратегический пункт, проверенный древними. Кажется, — подъехали… На минутку выйдем, хоть кости разомнем. Здесь кстати я вижу наших хорошо знакомых моряков! — Контр–адмирал вылез из машины.
— Кто же эти моряки?
— Звенягин и Курасов, — угадал Шагаев, — тоже, вероятно, любители древностей.
— Если только у вас поворачивается язык назвать древностями тех прекрасных девушек, которые их сопровождают, — Мещеряков засмеялся. — Звенягин! Не уходите! Застеснялись?..
Девушки эти были Таня и Тамара; они благоразумно решили удалиться. Откозыряв высокому начальству, они юркнули за памятник и робко выглядывали оттуда.
Командующий поздоровался с Курасовым и Звенягиным и подвел их к памятнику.
Запорожский казак смотрел на Тамань, и в его бронзовом лице были выражены и величие, и гордость, и угадываемая в небрежно спущенном усе и в уголках губ добродушная усмешка гуляки–бражника. На жупане и на складках его шаровар, которые, как говорила молва, были пошире Черного моря, виднелись свежие осколочные царапины и пулевые отметины — следы недавнего бои. На цоколе памятника были высечены слова Антона Головатого, наказного атамана и поэта кубанского казачьего войска:
«В Таманi жiти — вiрно служiти. Гряницю держати, хлiба робити, а хто прийде з чужих — як ворога бити».
На дороге с песчаными намывами и следами буксующих грузовиков валялась фанерка в форме стрелы, и на ней было по–немецки написано: «Taman».
Солнце, пробив облака, бросило сверху ослепительный пучок лучей. Генерал зажмурился и поднял вверх голову. Лучи многоцветно рассыпались по памятнику запорожцам храброго полковника Саввы Белого, позолотили потеки песка, сбежавшие по бугру к морю. И вдруг заискрила водяная пыль, летавшая над хмурой белогорбой волной, и чайки блеснули перламутровыми брюшками.
Наползла туча, все потемнело.
Командующий машинально снял фуражку и стоял так, с обнаженной головой, седеющий, задумчивый. Оглянулся, заметил, что за ним наблюдают, вытер лысеющую голову платком, надел фуражку.
— «В Таманi жiтi — вiрно служiти, гряницю держа- ти, хлiба робити, а хто прийде з чужих — як ворога бити», — генерал весело сказал: — Ей богу, товарищи, нам не стыдно перед этим дядькой стоять, а?
С крымского берега долетел гул. Генерал задержался у дверки машины.
— Что вы думаете насчет этой музыки, контр–адмирал?
— По–моему, укрепляют Камыш–Бурунский участок.
— Этого мне не хотелось…
— Вчера мы щупали береговые укрепления, товарищ генерал армии, — сказал Звенягин.
— Каким образом?
— Ходили туда на двух бронекатерах…
— И что же?
— Огонь сильный. Один катер еле дотащили обратно.
Генерал оглядел Звенягина и, ничего больше не сказав, сел рядом с водителем. Машина быстро покатила по скосу.
…Совещание проходило в саду. На яблонях шелестели редкие пожелтевшие листья. Сучья были сырые, а на вишнях слезилась размоченная клеевина, и с северной стороны, по морозобитной части, уже белели ознобы.
Сад был окружен ротой Цыбина. В просветах деревьев и за изгородями покачивались бескозырки автоматчиков. Высшие командиры сидели за столом под деревьями, остальные участники совещания расположились на траве, на мутовках деревьев, на колодах. Здесь были морские офицеры — командиры малых кораблей, сил прикрытия, поддержки, охранения, коменданты посадки и высадки и вперемежку с ними пехотные армейские офицеры — командиры десантных частей, артиллерийские офицеры, флотские и армейские, и десантники и группы поддержки.
Букреев был вместе со своим замполитом, начальником штаба и майором Степановым. Полковник Глады- шев сидел невдалеке от маршала на табурете и что‑то аккуратно и неторопливо вписывал в блокнот, лежавший у него на коленях. Маршал внимательно разглядывал всех собравшихся офицеров, а те в свою очередь глядели на него с любопытством и уважением. Маршалу сопутствовала большая и ранняя слава издавна, когда большинство этих молодых офицеров были детьми, (восхищенно по школьным книгам изучавшими его жизнь.
Красные хлыстики молодого вишенника, отмякшие от мороза и дождей, пахли клеем и горечью. Вишенники опутаны паутинкой, и, нарушая тишину сада, тонко и жалобно жужжала попавшая в сети осенняя серо- крылая муха.
Звенягин снял меховую канадскую куртку, бросил ее на развилину сучьев. Среди офицеров, одетых с щеголеватой старательностью («при полном звоне орденов и медалей»), было странно видеть его в поношенном смятом кителе и без орденов. Букреев подошел к нему.
— Поздравляю, Букреев. Сегодня ты именинник.
— Все мы именинники, Павел Михайлович.
— Мы что? Извозчики. Подадим тарантасы, ссадим… получим на чай и готово…
— Тарантасы‑то хотя подадите на всех четырех колесах?
— Колес хватает да по дороге кочки. Сегодня всю ночь дизельные самоходки гудели, мины швыряли. Самолеты тоже пельмени сбрасывали.
Звенягин сломал былинку и отвернулся. За забором неподвижно стоял часовой–автоматчик. Звенягин знал его, но фамилии не вспомнил. Кажется, с «Ташкента»? Звенягин хотел прочитать надпись на ленточке, но она потускнела.
Букреев докладывал одним из первых. Его сообщение о состоянии батальона вызвало одобрительный топот за столом. За Букреевым пристально и с удовольствием наблюдал Мещеряков, поддакивал ему, кое–где поддерживал репликами.
Когда Букреев поделился своими соображениями о переброске через пролив артиллерии, командующий ут- вердительно кивнул головой.
— Хороший офицер, — сказал он Мещерякову.
После Букреева доложил Гладышев и, наконец, выступил Звенягин. Прислонившись к яблоне, он говорил тихим голосом, запинаясь и подыскивая слова. Мещеряков наклонился к Шагаеву.
