Иван Акулов - В вечном долгу
Сергей с внутренней приподнятостью оглядывал развертывающийся перед ним мир, а отдохнувшая память высекла из прожитого по-детски счастливое лицо Лины с улыбкой в уголках губ, но с той милой улыбкой, которую он увидел первый раз при близком знакомстве. «Она назвала меня глупой девчонкой, но ни капельки не рассердилась…» — «Да и в самом деле, как сердиться на нее? — думал Сергей. — Как? Все у ней просто, от души. И о женихе, видимо, сказала просто, искренне. Кстати, скажу бате, дочь заслуженного агронома сама в невесты набивается, не поверит старик и просияет, хмыкнет». Сергей представил, как польщенный отец будет мять в железном кулаке свой подбородок, как будет прятать улыбку в подобревших глазах, и — в который раз — восторженно подумал о том, что послушался отца и поехал учиться. Никогда еще жизнь не казалась ему такой красивой и заманчивой.
Торопливо стучали колеса, суетливо и радостно билось сердце у Сергея.
Поезд в Окладин пришел в начале шестого. Сергей выскочил из вагона, снял фуражку, сунул ее в чемоданчик и, щелкнув замочком, зашагал в обратную сторону по шпалам. У железнодорожного моста через Кулим сбежал с насыпи и пошел берегом к переправе.
По-родному тепло голубело непостижимо высокое небо. Встающее солнце широко и щедро обнимало землю. Внизу, у самой воды, цвела черемуха и вязко пахло ею. На той стороне, в обогретом березняке, трогательно, будто во сне, всхлипывала иволга, приговаривая: «Пиво пили? Пиво пили?» Под ногами в мягкой дымящейся паром траве кузнечики выстукивали свою песню. Когда Сергей забывал о кузнечиках, то песня их, не утомляя слуха, звенела в ушах маленькими рассыпавшимися колокольчиками. И солнце, и зеленые травы, и запахи сыроватого утра, и река — все Сергею было родное, до слез родное.
Паром стоял у этого берега. Пассажиров по раннему часу еще не было. Паромщик, сухощавый, давно не бритый мужичок, в фуражке с изломанным козырьком и дырявом ватнике, сидел на краю помости и, свесив ноги над водой, удил рыбу. Когда Сергей ступил на паром, мужичок даже не обернулся. Ссутулившись, он обеими руками на коленях держал длинное тонкое удилище и сосредоточенно наблюдал за красным поплавком. Быстрое течение струной натянуло леску, и поплавок временами ложился на воду.
— Ты, папаша, на донную попробуй, — поглядев на неудачную ловлю, посоветовал Сергей.
— Не замай, говорю, — ласково возразил паромщик и, не оглядываясь, повторил нараспев: — Не зама-ай.
В это время поплавок нырнул под воду и тут же вынырнул обратно, но чуточку полевее.
— Не замай, — пропел паромщик и быстро, но без рывка, неуклонно повел удилище вверх. Над водой трепыхнулся длинный, сплюснутый с боков подлещик. Рыболов на лету поймал его в горсть, снял с крючка и опустил в ведерко, стоявшее рядом и накрытое какой-то рядниной.
— Не замай, — повторял паромщик бездумно и проворно надел червяка на крючок, поплевал на него, закинул удочку. Сделал он это так умело, что крючок с насадкой, грузило и леска ушли под воду без малейшего всплеска.
— Не замай, — радостно вздрагивая плечами, опять пропел паромщик и опять сильным, но плавным движением вынул удочку — в воздухе чистым переливчатым серебром взыграло упругое тело нового подлещика.
Все, что ни делал паромщик, делал размеренно, не торопясь, но споро. Он даже плевал на приманку, не задерживая ее перед губами, а свое «не замай» произносил с коротким распевом.
Переехав на другой берег, Сергей долго шел и вспоминал паромщика. «Была бы тут Лина, — подумал Сергей, — она обязательно бы попросила: «Дядечка, я выловлю одну рыбешку». — «Не замай», — ответил бы ей «дядечка», не отрывая глаз от поплавка. Сейчас бы она шла рядом и смеялась, довольная поездкой, солнцем, рекой и «дядечкой» на пароме. «Не замай».
Сергей быстро шел обочной тропинкой, затянутой крепью придорожной травы. Головки ромашек, метелки лисохвоста и полынь, пока еще не набравшая запахов, бились о его колени, а потом долго кланялись ему вслед.
Возле мосточка, где нужно было с обочины спуститься на дорогу, Сергей увидел широкий в свежей листве куст шиповника и остановился перед ним, не поняв сразу, зачем он это сделал. Но через секунду уже знал, что здесь, у шиповника, тогда усыпанного ярко-малиновыми ягодами, он целовал Клаву и говорил ей, что так сильно любит ее, что готов целовать ее босые и пыльные ноги. Ему вдруг стало очень стыдно перед тем хорошим прошлым, которое, оказывается, бережно, совсем нетронутым хранит память. «Ведь мне такой, как ты, Клава, больше не найти». — «Скажешь тоже, не найти…»
И очарование, с которым шел Сергей домой, исчезло. Он и прежде нередко вспоминал Клаву, но старался не думать о ней, и это легко удавалось. Теперь же, приближаясь к Дядлову, где все воскрешало прошлое, он не мог больше думать ни о чем другом, кроме Клавы.
«Лучше бы не встречаться с нею в этот раз. А может, они поженились с Алешкой Мостовым? Да что говорить, разве такие, как Клавка, засидятся в невестах…»
Пошли знакомые поля, опушенные светлой зеленью всходов. Бороздки от сеялки уже затянуло, закудрявило молодой порослью, и только в углах полей на поворотах, где семена были плохо заделаны и выклеваны птицей, полукружья, оставленные сошниками сеялки, заросли слабо. Зато на межах бурно шла в рост травяная дурь.
— Выжигать надо по осени все эти чертовы межи, — вслух рассуждал Сергей, а про себя думал: «Хоть бы издали увидать ее. Могу и сходить к ней. Подумаешь, не писал. Мало ли, болел, некогда было. А думать всегда думал…»
Перед Дядловом невысокая насыпь дороги потянулась по суходолу. Луг был по-майски свеж и казался прохладным. С дороги было отчетливо видно, что весь он испещрен густо-зелеными и бледно-зелеными островками, потому что травы поднялись не везде одинаково. Справа от дороги, в излучине Кулима, бродило стадо коров. Но Сергей все глядел вперед, где на угоре раскинулось село Дядлово. Запоздалым дымком курились избы, красной медью вспыхивали на солнце стекла в окнах, белели стены церкви, молодо зеленели липы и тополя вокруг нее.
Вдруг Сергею показалось, что его окликнули — он обернулся и увидел: лугом, прямо на него, ковылял дедко Знобишин.
— Погоди, гражданин хороший. Погоди ужо.
Сергей спустился с насыпи и пошел навстречу ему. Знобишин остановился, снял фуражку, подкладкой ее вытер себе вспотевший лоб.
— А, — обрадовался он, узнав Сергея. — Ты гляди-ко, Сергей Лукич! Доброго здоровьица!
— Скрипишь, старик?
— Работаю, Сергей Лукич. Работаю. Спички где-то, надоть быть, обронил. А без курева я прямо не жилец на белом свете. Гляжу, машет ктой-то по дороге, вот я и ступай вдогонку. Клава кричит мне: дай я сбегаю. Нет, говорю, уж я сам. Гляди за стадом. Шумлю тебе, а признать не признаю. Только уж поблизости разглядел. Эвон кто, Сергей Лукич! На учебе ты теперь? Так, так… Огонек-то есть у тебя?
Знобишин опустился на одно колено и сел на подвернутую ногу. Достал кисет с газетным рулончиком, оторвал от него косячок бумажки и скрутил цигарку. Потом с ладони начерпал полную цигарку махорки, раскурил. Рядом на чемоданчик присел Сергей, рассматривая доброе, мудрое лицо старика. У Знобишина от ушей на грудь струилась белая борода. Из-под мохнатых нависших бровей глядели чистые, спокойные глаза.
— Ну, как у вас новый председатель?
— Весна ныне сухостойная, укладистая, а мы все еще не отсеялись. Здесь вот, по правую-то руку от яра, хлеба ничего, поднимаются. Шел, так видел поди. Вот-вот. Просто ничего. По зяби сеяны. А что там, на еланях… — Знобишин махнул тяжелой рукой в сторону села, — там по пашням, как пал прошелся. Ей-богу, я в воскресенье к дочери в Межевую уходил, так видал: скажи, бросовое дело. Нету всходов — и шабаш. Вон Клава сегодня сказывала, будто пересевать собираются.
— Она в помощниках у тебя?
— Клава-то? В помощницах. Она ни от какой работы не бегает. Эх, Сергей Лукич, на таких вот, как наша Клава, весь колхоз держится. Мужиков совсем не осталось.
— Истрепалась, говорят, девчонка.
— Пустое сбрехнул кто-то. Клава — девушка славная и блюдет себя в строгости. Дурного не слыхивал. Спички-то насовсем отдал? Ну, спасибо. А то мне хоть в село иди, право слово. Значит, побег? Ну-ну. Не писал домой-то? Нежданно-негаданно, выходит. То-то Лука Дмитрич с Домной обрадуются. Лети давай. Э-эх, я, бывало, в твои-то годы, после службы, значит, в Окладин по водку бегал туда и обратно за три часика. Вишь как.
Дедко Знобишин проводил Сергея и, все так же сидя на подвернутой ноге, опять скрутил цигарку, редкими, но убористыми затяжками выкурил ее, а окурок вдавил в мягкий дерн. Сергей тем временем миновал мост и поднимался в горку, входил в село.
— И руки не подал, — сказал дедко Знобишин, встав на одеревеневшие ноги. — По отцу, должно быть. Тот слова доброго с человеком не скажет. Себя только видит.
