Людмила Уварова - Лики времени
Он смеялся.
— Я? А что я? Я шел своей дорогой, не собирался быть ни пчелой, ни бабочкой.
Ей хотелось спросить его о том, кто у него есть, женат ли — и не могла спросить. Язык прилипал к гортани, каждое слово давалось с трудом. В конце концов решила: захочет — сам все скажет, не надо ни о чем спрашивать.
Иной раз она ловила себя на том, что сердится на него. Так бывало тогда, когда он издевательски рассказывал о тех, с кем, по его словам, ему приходилась встречаться чуть ли не каждый день, работать бок о бок.
Сколько всякого рода насмешек обрушивалось на голову того или иного незадачливого знакомца, сослуживца, родича, как ловко и лихо с чисто садистским удовольствием Хмелевский умел подметить самое смешное, самое некрасивое, он обладал острым приметливым глазом, в этом ему не откажешь…
— Как можно так говорить о людях? — спрашивала Клава. — Ведь ты решительно никого не любишь, всех презираешь…
— Далеко не всех, тебя, например, люблю, — отвечал он. Ну, что с ним поделаешь?
Она боялась познакомить его со своими родителями. Боялась, что он и в них, как во всех остальных, сумеет подметить что-то смешное, некрасивое и потом начнет так же передразнивать, пародировать манеры, голос, само выражение лица…
Впрочем, он и не рвался знакомиться с ее родными.
— Мне достаточно тебя одной, — говорил подчас.
Сперва он скрыл от нее, что женат. Позднее она поняла, когда узнала обо всем, он потому так свободно распоряжался своим временем, что семья была на даче.
— Увы, — сказал он однажды. — Я, Клавочка, если хочешь знать, женатый человек.
У нее внезапно больно сжалось сердце, до того больно, что, казалось, не сумеет дышать. Однако постаралась не показывать вида, спросила почти весело:
— Вот как? Что же, поздравляю…
— Поздравлять не с чем, — сумрачно возразил он. — У меня сложные отношения с женой…
— Ясно, — сказала она, но он понимал, ничего ей не ясно, опыта жизненного, душевной закалки у нее и в помине нет, да и откуда ему быть в эти годы.
Да, он женат, с женой сложные отношения, она тяжело больна и потому оставить ее невозможно, но он надеется, настанет такое время, может быть, даже скоро, и они будут вместе, ничто никогда не разлучит их. Ведь он любит впервые в жизни, в самый первый раз…
Летом отцу Клавы дали на заводе две путевки, и они с мамой поехали в санаторий. В тот же вечер, когда Клава осталась одна, Хмелевский пришел к ней. Клаве казалось, это ее муж вернулся домой с работы. Ах, если бы это было так на самом деле!
Она не пошла в институт, занялась хозяйством, испекла кулебяку с капустой, мамино коронное блюдо, мама научила ее, как надо добиваться абсолютной воздушности теста и сочности начинки. Зажарила мясо, приготовила салат, опять-таки по маминому рецепту: вареная картошка, морковь, лук, антоновское яблоко, грецкий орех, и все сверху щедро полито майонезом пополам с подсолнечным маслом. И еще приготовила крюшон, слила в один кувшин различные компоты, клубничный, малиновый, грушевый, прибавила красного вина, нарезала лимонной цедры, крюшон получился отменный.
Хмелевский объедался кулебякой, салатом, стакан за стаканом пил крюшон, не уставал похваливать:
— Какая же ты у меня умница! Что за мастерица!
— Правда? Тебе все нравится? — спрашивала Клава. Он отвечал, полузакрыв глаза, целуя кончики своих пальцев:
— Пища королей, еда императоров и волшебников.
Потом она убрала со стола, они стали смотреть телевизор, он на диване, она на скамеечке, у его ног, ей представлялось, они давным-давно женаты, за плечами долгая, дружная, счастливая жизнь… И тут она перехватила его взгляд, он смотрел на стенные часы. Разумеется, она поняла сразу: ему пора уходить. Так и вышло, он сказал:
— Клавуся, мне надо идти…
Потом добавил:
— Я приду завтра, нет, лучше послезавтра.
Он пришел послезавтра, она снова испекла кулебяку, с радостью смотрела, как он ест.
Он никогда ничего не приносил ей, всегда являлся с пустыми руками.
Но она не требовала от него ни цветов, ни конфет, ни, само собой, каких-либо подарков. Как-то он признался ей:
— У меня, поверь, каждая копейка на учете, жена больная, давно уже не работает, одни врачи сколько стоят, а лекарства, а уколы!
Однажды вечером, когда она вышла проводить Хмелевского, ей повстречался Костя. Он уже давно перестал заходить к ним, успев многое понять, и все-таки, увидев Клаву с незнакомым мужчиной, вдруг осознал, что встреча задела его, как говорится, за живое.
— Здравствуй, Костя, — сказала Клава с той раскованной непринужденностью, которая обычно присуща людям, чувствующим себя неоспоримо счастливыми. — Тысячу лет тебя не видела, как живешь?
— Нормально, — ответил Костя, глядя не на нее, а на Хмелевского.
— Заходи как-нибудь, — пригласила его Клава, щедрая в своем бездумном великодушии. — Слышишь?
— Слышу, — ответил Костя и пошел дальше.
— Кто это? — спросил Хмелевский.
— Друг детства.
— Он в тебя влюблен, твой друг детства, — сказал Хмелевский. — Даже очень влюблен.
— Ну и что с того? — беззаботно спросила Клава. — Пусть его…
И они заговорили о чем-то другом.
До возвращения родителей из санатория оставалось дней пять. Хмелевский сказал:
— Я так привык к тебе за эти недели…
— Я тоже, — призналась Клава.
— Что же нам делать? — спросил он. — Что бы такое придумать?
В конце концов придумал. Его приятель уезжал в длительную командировку на Сахалин, оставив ему ключи от своей квартиры. Квартира была однокомнатная, не ахти как обставленная, в достаточной мере запущенная и грязная, но обладала одним немаловажным преимуществом: находилась недалеко от института, в котором училась Клава.
Хмелевский предложил ей переселиться туда, к чему мотаться в институт, из института домой, из дома на эту квартиру.
Клава согласилась с ним, но предстояло преодолеть еще одно препятствие. Врать родителям она не хотела, решила сказать всю как есть правду.
— Так, — сказал отец, — стало быть собираешься переехать к своему жениху?
— Он еще не жених, — мучительно краснея, ответила Клава. — Я люблю его, и он любит меня, но пока жива его жена, мы не можем пожениться, как ты, папа, не понимаешь?
— Понимаю, — сказал отец. — Как не понять, только не очень мне все это, признаюсь, нравится, не нравится, что следует ждать, пока чья-то жена отдаст концы.
Отец прошелся по комнате, вздохнул, глядя в окно на вянущие золотые шары в палисаднике.
— Я бы хотел для тебя, дочка, другого.
Большая, знакомая до последней жилочки ладонь его легко легла на ее голову.
— Другого, — снова сказал он.
И мама повторила вслед за ним: «Конечно, другого…»
На следующий день Клава переехала в квартиру, ключи от которой хранились у Хмелевского.
Впервые в жизни Клава ощутила себя хозяйкой, семейной женщиной. Как отрадно было ходить в магазины, выбирать все, что, как ей думалось, было бы ему по вкусу, и потом жарить для него мясо, варить компот, печь пироги и оладьи.
Однако денег на хозяйство он почти не давал. Иной раз даст десять рублей, спустя неделю-две еще десять, а ведь любил хорошо покушать, сам признавался: «Я гурман и обжора».
Само собой, денег не хватало. Клава стеснялась сказать ему об этом, тем более он ни разу не спросил, как она справляется с расходами. Иной раз Клава перехватывала у мамы немного, но у мамы тоже негусто было с деньгами и не всегда находилась лишняя пятерка.
Хмелевский являлся не каждый день, зато звонил часто, иногда по нескольку раз в вечер. Она понимала, тоскует без нее, определенно ревнует, как она там, одна. Его ревность радовала ее. Ревнует — значит любит.
Ей первой пришла в голову мысль перевестись на вечернее отделение. Надо было начать работать, иначе не выкрутиться, Юра не может ее содержать, а стипендии, даже повышенной, далеко не хватает. Она не сказала ему поначалу ничего, позднее призналась. Он был вне себя от негодования: «Как же так?! Это ты из-за меня вынуждена бросить институт!»
Она возражала:
— Не бросаю и не собираюсь бросать, просто временно перехожу на вечернее.
— Имей в виду, это и вправду временно, — сказал он и успокоился. Больше они о ее переходе не говорили.
Теперь день был свободен, и Клава поступила работать в Яузскую больницу, сестрой терапевтического отделения. Там работала мамина приятельница кастеляншей, она и помогла Клаве устроиться.
Клаву зачислили сразу, правда, Клава поставила одно условие: чтобы родители ничего не знали. Она понимала, и мама и папа, безусловно, воспротивились бы ее решению.
С первого же дня пришлось нелегко: надо было очень рано вставать, ехать через всю Москву в больницу, потом после трудного, утомительного дня отправляться в институт на занятия. Хорошо, что занятия бывали не каждый день, а только четыре раза в неделю.
