Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2
Он напрягал память и не мог вспомнить. Кажется, где-то какое-то звено в бумажной цепи различных документов обрывалось. При первом поступлении на работу в Москве это не помешало. Так, чуть-чуть, возникла небольшая шероховатинка.
А при микроскопической проверке? Тогда как?…
Евдокия Ивановна его навещала один раз в две недели, не больше. Так потребовала от врачей Валентина Георгиевна. Незачем этой тупой бабе своими слезами и причитаниями выматывать душу у больного. Закрыть бы и вовсе перед ней двери, но законная все-таки жена. Не успел оформить развод. Теперь об этом, пожалуй, больше Валентины Георгиевны жалел сам Куцеволов. Здесь тоже таилась опасность. Ревнивая женщина, тем более предчувствующая свою «отставку», способна черт-те знает на что!
14
В одно из посещений Евдокии Ивановны, приняв с тихой благодарностью какую-то вкусную домашнюю снедь, Куцеволов попросил ее принести все, какие дома хранились, его документы. Он об этом сказал как бы мимоходом, совершенно небрежно, по обыкновению затягивая речь, но Евдокия Ивановна почему-то забеспокоилась.
— Это в той папке, Гришенька, что в комоде в правом ящике? — спросила она.
— Да, конечно.
— Ты знаешь, а их на прошлой неделе чего-то приходил, переписывал следователь.
Куцеволов почувствовал, как горячая струйка, пота поползла у него по спине, а голову стиснула тупая боль. Он испугался: не хватил бы удар. Врачи предупреждали: избегать волнений.
— Дунюша, дай воды, капелек вон из того пузырька накапай, — попросил он. И прилег на постель. — Нет, нет, никого не зови. Не надо. Пройдет.
Евдокия Ивановна сидела, скорбно кусая кончик носового платка. Корила себя: надо же было такое сказать! Думает, поди, Гришенька, не потерялся бы какой документ.
— Зачем ты… позволила, Дунюша? Мало ли кто… посторонний… — наконец с усилием выговорил Куцеволов.
— Так он же удостоверение мне свое предъявил… Куда же я денусь? Да ничего не пропало, ты не тревожься, Гришенька. Сидела я, пока он записывал, глаз с него не спускала.
— Следователь мне… ничего не рассказывал…
— Другой был. А фамилию как-то я и не запомнила. Не простая фамилия. То ли Вертуга, Вертига, то ли Румяга… Но из этой самой, военной прокуратуры. Удостоверение раза три я прочитала.
Куцеволов закрыл глаза… Сделал вид, что засыпает…
Евдокия Ивановна посидела еще немного, поправила легонько уголок подушки, ушла.
А Куцеволов сквозь давящую боль в голове соображал: почему приходил другой следователь и, с какой целью делал выписки из его документов? «Вертуга, Вертига…» Ну, допустим, это мог быть человек и по поручению Танутрова. Другое дело: зачем? Ведь обвиняемый все же Бурмакин.
Так, не решив этой загадки, он и уснул.
Две недели до следующего посещения Евдокии Ивановны ему показались длиннее года. Но папку из ее рук он взял с полным равнодушием. Спросил удивленно:
— А это что? Зачем принесла?
— Да ведь ты же сам просил, Гришенька!
— Разве? Не помню. Не нужно мне. Унеси обратно. — Задержал в руках. — Ну, ладно, посмотрю. Сунь в тумбочку.
А когда остался один, внимательнейшим образом просмотрел каждую справку, выписал даты и, закончив это, засунул папку под матрас. Не попала бы на глаза врачу или, хуже еще, Валентине Георгиевне.
Справки Куцеволова, в общем, удовлетворили, Все подлинные, за надлежащими подписями и печатями. Одна дата цепляется за другую, и образуется достаточно прочная цепь.
Но… одно звенышко в ней, и раньше немного его беспокоившее, все-таки действительно слабовато. С того момента, как он выпустил из браунинга три пули в путевого обходчика и стал Петуниным, все выглядит превосходно. Даже комар не подточит носа. А до?…
Вот метрика о рождении, вот служебное удостоверение Петунина, взятые тогда из-за иконы… И все…
Черт! Там были ведь и еще какие-то бумаги. А он посчитал: и этого вполне достаточно. Не взял их. Поторопился. Мог в каждый миг вернуться с обхода хозяин дома, баба тряслась, почуяв свою смерть. Потом уже, когда ничто не торопило, он попросту и сам забыл. Или не придал значения. Глупо! И кто же скажет теперь, какие там остались бумаги? В чьих они руках? Имеют ли — черт! — они теперь какое-нибудь значение? Случись неблагоприятный поворот событий… Точная проверка…
После трех выстрелов из браунинга, шалишь, ни в чем не подкопаешься. А до?…
Например, во всех анкетах и автобиографиях он писал, что окончил полностью Черемховскую церковноприходскую школу. Иначе, каким сверхобыкновенным талантом он смог бы объяснить Достаточно высокую грамотность, с чего и началось его восхождение по ступеням служебной лестницы. И вот она, шероховатинка. Нет школьного свидетельства.
Он прежде отвечал: «Да что вы? Жена лежит в крови, убитая. Тут поезд подошел, красноармейцы, наши. Схватил, что попалось под руку, да и в вагон». Никто не сомневался.
А если… Опять возникнет этот хиленький вопрос? И справятся в Черемховской школе? Он, Куцеволов, знает разве, какое было в действительности у Петунина образование?
Путевой обходчик… Вдруг только один-два класса? Что вполне возможно. И вот уже усиливаются подозрения.
А если… Если к тому же поныне здравствует и сам старик Петунин?
Как было неосмотрительно, порвав ниточку, ведущую в Сибирь, — эту Веру Астафьевну, — не постараться своевременно «освободиться» и от старика! И не позаботиться о школьном свидетельстве. На всякий случай.
Возможно, такого случая и не встретится. Но это вечное гаданье в чет или нечет. А риск должен быть полностью исключен.
Какая злая ирония судьбы! Швырни его Бурмакин прямо под колеса, насмерть, и был бы этот курсантик сам расстрелян. Но буксой, что ли, отшвырнуло в сторону, остался жив — и будет жив Бурмакин. За покушение не приговорят к расстрелу. В лучшем случае лишение свободы на какой-то, хотя бы и долгий, срок. Выходит, избавиться от Бурмакина можно лишь ценой своей собственной гибели.
Но этот большелобый парень, и угодив за решетку, все равно не смирится. Выйдя затем на свободу, он станет добиваться своего. И значит, на выбор только…
Мозг отказывался соображать. Смертельно разбаливалась голова, когда Куцеволов пытался найти какой-то наиболее точный и безопасный ход.
Танутрова он попросил:
— Если можно, повремените немного, оставьте пока этого славного парня. Поправлюсь окончательно, вернется память ко мне, тогда и разберемся.
Его слова возымели нужное действие. Танутров пообещал ему принять все необходимые меры.
Куцеволов вздохнул свободнее. Хотя Бурмакин теперь не под замком и, возможно, пробует действовать, но, тем не менее, подозрение с него не снято и, стало быть, в официальном порядке никто его не поддержит, а тем временем можно что-то и предпринять.
Нет школьного свидетельства,
И тут же промелькнула в памяти история с поддельными транспортными накладными, изготовленными по высшему разряду техники неким Астанаевым, сапожником, гравером. И бывшим деникинским офицером, что важнее всего.
Отпуская тогда Астанаева, он многозначительно с ним переглянулся. Кажется, оба они друг друга поняли. Астанаев приглашал подбивать подметки только у него. Так…
Ну что же. А если бы Астанаев… Если он жив и здоров…
15
Астанаев оказался и жив и здоров. По приглашению, переданному через Евдокию Ивановну, он охотно явился в больницу.
Евдокия Ивановна поначалу возражала, отговаривала мужа, стоит ли ей тащиться, разыскивать бог весть где, на Яузе, незнакомого сапожника. Зачем и вообще-то в больницу его вызывать? Но Куцеволов кротко объяснил, что этому милому человеку будет просто приятно его проведать.
— Да и мне повидать Астанаева хочется. Был человек в большой беде, а я его вызволил.
— Ты, Гришенька, всех вызволяешь. А тебя, собаки…
И заплакала. Спорить больше не стала…
Она готова была на все, только бы сохранить при себе Гришеньку. Даже с Валентиной Георгиевной при встречах очень не задиралась, своей покорностью и всяческой мелкой заботливостью думала превзойти ее во мнении мужа.
У той, конечно, красота и образованность, и годы помоложе, а чтобы по домашности так его обихаживать, как обихаживает она, извините, не выйдет. Интеллигентством одним сыт и угрет не будешь, а Гришенька любит и поесть и понежиться вдвоем в теплой постели.
Этот сапожник тоже ему, поди, не ради поглядения дружка на дружку нужен — причуда! — но пусть, и в таком разе можно польстить. Ну, а коли притом точит его, прячь не прячь он, какая-то и тревога, которую сапожник этот снять с него сумеет, отказать тем более нельзя.
Разговаривая, она излила перед Астанаевым всю грусть души своей. Обрисовала, что и как случилось с милым мужем, намекнула и насчет тревоги собственной, да и той, в которой непонятно почему бы пребывает Гриша.
