Екатерина Воронина - Анатолий Наумович Рыбаков
Налоги в марте уплатила. Постановил сельсовет сторожевые взимать по двадцати пяти рублей со двора, да в сторожах председателевой жены отец, Самошкин, так деньги больше на водку, какой из него сторож. Да и ни к чему это, платить не буду, и закона такого нету.
Что писала мне Софья насчет дачников, то боюсь, не угожу. Людям и того и другого надо. Одни съезды и разъезды, а главное — стара стала, и в доме кругом нехватка.
Засим кончаю. Плавать тебе счастливо эту навигацию. По радио все передают насчет канала к Дону, сказывают, без бакенов плавать будете и пароходы электрические. Деткам поклон от меня, от старухи. Витюшку прислал бы на лето, хотя и не соблюдает он фамилию, а все своя кровь.
Твоя мать Екатерина Воронина»
— Наверно, Верховный суд дело отменил и послал на новое рассмотрение, — сказал Виктор. — А как еще линейный решит…
— Раз отменил, значит, в дядину пользу, — ответила Катя. — Прямо гора с плеч! Страшно подумать: дядя Семен — и вдруг тюрьма.
— Я был уверен, что его освободят, — сказал Виктор, — потому что…
— Ну ведь ты все всегда наперед знаешь! Юрист! Нет, а бабушка-то… Лоцманов отменили! Все ей надо! — говорила Катя, радостно улыбаясь, точно слыша властный голос бабушки и представляя ее полную, тяжелую фигуру и крупное, с тонкими и правильными чертами лицо. — Все ей надо, и никому подчиняться не хочет.
— Я и поехал бы к ней на каникулы, — сказал Виктор, — да она опять начнет меня институтом корить. В прошлом году какого-то старца привела, который еще на кабестанах плавал, и давай меня оба разделывать: «Весь род речники — и дед, и прадед — а ты в адвокаты…»
— Мама! — обратилась Катя к вошедшей Анастасии Степановне. — Дядю Семена освободили!
— Да! Уж радость-то какая! — ответила мать, ставя поднос на стол. — Отцу бы надо передать.
— Папа обрадуется, — сказала Катя, улыбаясь при мысли о том, какую радость принесет это известие отцу.
— Дарьюшке счастье, — отозвалась Анастасия Степановна. — Трое детей на руках.
— Рассаду нужно бабушке послать, — сказала Катя. — Съездить бы надо к ней: как она там одна…
— Да уж надо бы, — сдержанно ответила Анастасия Степановна. — Совсем захирели Кадницы.
— Между прочим, мама, ты не помнишь, в Кадницах жили такие Ледневы? — Уже произнеся эти слова, Катя покраснела: показалось, что и мать и Виктор понимают тайную причину ее вопроса. И она неестественно безразличным тоном добавила: — У нас в пароходстве начальник Леднев. Папа сказал, что он из Кадниц.
— Ледневы? — растерянно пробормотала Анастасия Степановна, смотря на Виктора, точно призывая его на помощь своей памяти. — Ледневы? Какие же это Ледневы?..
— На Нагорной они жили, — сказала Катя, повторяя слова отца. — Сам он, Леднев, работал в затоне мастером. Сад у них большой был, забор…
— Кто же это такие, дай бог памяти?.. — растерянно бормотала Анастасия Степановна. — На Нагорной жили? Кто же там? С краю-то Злобины, за ними Алферовы, потом Остаповы; в четвертом, этом… жена его Макариха. — Она перевела вопросительный взгляд с Виктора на Катю. — Однако эти самые и есть Ледневы, Макариха?
— Что ты, мама! — усмехнулся Виктор. — Это Лешки Попова мать зовут Макарихой…
— Точно, точно, это Поповы… — Анастасия Степановна сокрушенно махнула рукой. — Все как есть перепутала.
— Ты не торопись, — сказала Катя, — вспомни: сад у них был большой, я и то помню этот сад. Никто к ним не ходил. Бабушка их все ругала…
— Ну уж кого бабушка не ругала! — усмехнулся Виктор.
— Ах ты, господи! — всплеснула руками Анастасия Степановна. — Так ведь это Алексея Федоровича, затонского мастера! Фу ты, право, леший попутал… — Она сразу оживилась, когда наконец вспомнила. — Как же, помню. Хорошо жили. Сыновья, дочери в городе, только летом приезжали, красивые все, молодые, один-то летчиком был, разбился… Дочери все врачи, доктора… Хорошая семья… За год до нас из Кадниц уехали… Виктор их не помнит. Дом продали Клочковым, ну да… Помню, как же… Бабка их все «кудесниками» называла.
— Почему же «кудесниками»? — спросила Катя.
— Кто его знает… Говорила бабка: «Кудесники». Почему «кудесники», и не припомню…
После дневного напряжения сон долго не приходил, Катя ворочалась в постели, все ей казалось неудобным. Несколько одиноких окон светилось в противоположном флигеле. На стройке соседнего дома горели сильные лампочки без колпаков. С лесов раздавались чьи-то голоса, с Волги — дальние гудки пароходов.
Катя перебирала в памяти события дня. Но теперь их центром был Леднев. Точно мысли о нем, спрятанные в глубине ее существа, вырвались наружу, и она сразу вспомнила и его властный и умоляющий взгляд, и рукопожатие, и усталое лицо с гладко выбритым, небольшим, но сильным подбородком.
Этот живой образ, так ярко и неожиданно возникший перед Катей, сразу вытеснил все ее сомнения. С радостью, торжеством и страхом подумала она, что этот большой и сильный, такой еще неясный и непонятный человек может принадлежать ей. И он, может быть, тоже думает о ней, и она может ему позвонить и услышать его радостный голос, потому что он должен обрадоваться ее звонку, она знает, уверена в этом. И если в кабинете есть посторонние люди, он будет говорить официально. Но сквозь эту официальность будут пробиваться интонации, слышные и понятные только ей одной, потому что и его голос, и весь он принадлежат ей, она имеет тайную власть над ним. Она может неожиданно, без предупреждения, без звонка, прийти к нему домой… И он может поднять ее, взять на руки и легко понести, как ту девушку на пляже…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Со дня открытия навигации, когда Дуся Ошуркова, ни от кого не скрываясь, провожала Сутырина, она видела, что Николай Ермаков ищет случая, чтобы сказать ей что-то неприятное и оскорбительное. И какое ему дело! Ладно, пусть попробует!.. Нарвется!..
В осколок зеркала, прислоненный к стеклу кабины, Дуся увидела, как за ее спиной Ермаков прошел в глубь башни, присел за маленький столик и начал рассматривать вахтенный журнал. По мрачному и решительному выражению его лица она догадалась — не с добрыми намерениями он пришел.
Дуся стояла в кабине крана, держа обе руки на штурвалах, а согнутую в колене ногу — на педали тормоза. Простые, с короткими голенищами — сапоги обтягивали ее полные икры. На ее молодом, здоровом и сильном теле все казалось коротким и тесным — сапоги, чулки* серая кофточка, оттопыренная на полной, высокой груди и выбившаяся из черной юбки.
Когда сигнальщик подавал знак «вира», Дуся правой рукой вкмочала штурвал подъема.
