Константин Воробьев - Убиты под Москвой (сборник)
«Значит, просто струсил?!»
В памяти отчетливо встал недавний фронтовой случай. Рота Сергея занимала богатую деревню недалеко от Клина. Знали, что впереди, в небольшом леске, засели немецкие автоматчики, готовя наступление. Им организовывали встречу. Подходы к деревне были густо заминированы, десять дээсовских пулеметов притаились на небольшой поляне, вероятном месте атаки. Ждали.
Каждый день немцы обстреливали деревню. С душераздирающим воем мины тупо рыли улицу и огороды колхозников, наводя ужас на стариков и женщин.
Однажды солнечным октябрьским утром Сергей и политрук Саша Жариков возвращались из штаба батальона.
– Без трех минут девять, – взглянул на часы политрук, – фрицы и францы допивают кофе. В девять ноль-ноль начнется минопускание по нашей вотчине…
Почти в ту же минуту тишина утра нарушилась диким воем мин: ии-иююю-у-юю… Гахх! Гахх! Ии-юю-уу-юю…
– Пожалуй, укроемся, лейтенант?
Перепрыгнув плетень, зашли в небольшой сад. Под развесистой грушей, в давно заброшенном погребе, сидел ротный писарь и составлял строевую записку. Одна за другой две мины залетели в сад.
– Бац, телеграммы! – воскликнул писарь, наклоняясь к полу погреба. То же самое, как-то невольно, проделали Сергей и политрук.
– Грешно, комиссар, кланяться каждой немецкой мине, – пошутил Сергей.
Поднявшись, они отошли несколько шагов от ямы, договорившись: по очереди одному падать, а другому стоять при разрыве мин.
– Потренируем нервишки, а?
Пи-и-июю-у-ю! – вдруг слишком близко завыло в воздухе.
Политрук медленно присел на колени. Сергей, зажмурив глаза, остался стоять. Сухой обвальный взрыв огромными ладонями ударил в уши. Что-то с силой рвануло за полы плаща Сергея, крошки недавно замерзшей земли больно брызнули ему в лицо. Открыв глаза, Сергей увидел плавающие в воздухе белые листки тетради. Колыхаясь и описывая спирали, они медленно садились на седую от изморози траву, как садятся измученные полетом голуби. С самой верхней ветки груши бесформенной гирляндой свисали какие-то иссиня-розовые нити. Тяжелые бордовые капли медленно стекали с них.
– Мина залетела в яму, – проговорил Сергей, – писарь убит, – указал он политруку глазами на ветви груши…
По улице шли медленно, не обращая уже внимания на рев и разрывы мин.
– А у тебя полы ведь нет у плаща, лейтенант! – удивился политрук.
– Да-да, – отвлеченно ответил Сергей, занятый своими мыслями. Он думал о смерти и тогда же понял, что, в сущности, не боится ее, только… только умереть хотелось красиво!
Всплыли и другие боевые моменты. Ни в одном из них Сергей не отыскал и тени намека на сегодняшнее свое поведение.
«Что ж, я молод и хочу жить. Значит, хочу еще бороться!» – решил он, сидя на куче угля…
Нескончаемо долго текла первая ночь плена. Только к утру задремал Сергей, уткнув нос в воротник шинели. Разбудили его вдруг появившийся шум и движение среди пленных.
– Немцы бомбить идут! – крикнул кто-то в дальнем углу. – Прячь, братва, что у кого есть!..
Ничего не понимая, Сергей вглядывался в бледную полоску света, идущую от лестницы. Там стояла группа немцев, видимо только что пришедших и оживленно разговаривающих с часовыми. Все они, как-то разом повернувшись, направились к пленным. Острые полосы света от ручных фонарей запрыгали по серым, нелепым от распущенных хлястиков шинелям, пилоткам, шапкам.
– Комагерр![10] – зарычал рослый фашист, схватив за плечо Сергея.
– Мантиль ап! Ап, шнелль![11]
Сергей снял шинель. Торопливо немец облапал его карманы. Вдруг его рука, дрогнув, замерла на грудном кармане гимнастерки.
– Вас ис дас? О, гут, прима![12] – осклабился он, рассматривая массивный серебряный портсигар. Это был подарок от друзей ко дню двадцатилетия Сергея. Затейливый вензель из инициалов хозяина распластался на крышке. На внутренней ее стороне были выгравированы в шутку слова: «Пора свои иметь». Углубление этих букв было залито черной массой, и бравший папиросу из портсигара непременно прочитывал это назидание.
Сергей грустным взглядом проследил, как портсигар утонул в кармане зеленых измызганных брюк.
– Это же память!
– Вас «бамат»?
– Память, знаешь, скотина?!
В полутьме немец видел, как лицо военнопленного покрылось меловым налетом, и, рванув пистолет, со страшной силой опустил его на висок Сергея…
Глава втораяДекабрь 1941 года был на редкость снежным и морозным. По широкому шоссе от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск нескончаемым потоком тек транспорт отступающих от Москвы немцев.
Ползли танки, орудия, брички, кухни, сани.
Ползли обмороженные немцы, напяливая на себя все, что попадалось под руку из одежды в избе колхозника.
Шли солдаты, накинув на плечи детские одеяла и надев поверх ботинок лапти.
Шли ефрейторы в юбках и сарафанах под шинелями, укутав онучами головы.
Шли офицеры с муфтами в руках, покрытые кто персидским ковром, кто дорогим манто.
Шли обозленные на бездорожье, на русскую зиму, на советские самолеты, штурмующие запруженные дороги. А злоба вымещалась на голодных, больных, измученных людях… В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!
Убивали за поднятый окурок на дороге.
Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки.
Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.
Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.
Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками, а большими этапными группами, целыми сотнями – из пулеметов и пистолетов-автоматов! Трудно было заблудиться немецкому солдату, возвращающемуся из окрестной деревни на тракт с украденной курицей под мышкой. Путь отступления его однокашников обозначен страшными указателями. Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог. Шли эти люди к месту пыток и мук – лагерям военнопленных, да не дошли, полегли в пути в мягкой постели родной страны – в снегу, и молчаливо и грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под снега руки, словно завещая мстить, мстить, мстить!..
… Сергей открыл глаза и встретился ими с волосяной рыжей глыбой, свисающей к его подбородку.
«Где это я?» – подумал он.
Вдруг щетина зашевелилась, и мягкий гортанный голос заставил его шире открыть опухшие веки. «Да это же борода!» – обрадовался он, встретившись с чуть насмешливым взглядом его обладателя.
– Эх ты, мил человек, горяч, нечего сказать! Чай, запамятовал, где ты? – урчал бородач, наклоняясь над Сергеем. – Портсигар пожалел… велика важность! Убить германец ить мог тебя, вот оно как…
Голос бородача напомнил что-то знакомое, и, силясь припомнить, где он его слышал, Сергей закрыл глаза.
– Полежи, я схожу погляжу – снег растаял ли. Попьешь водички…
«Да Горький так говорил! В кинокартине „Ленин в 1918 году“, – вспомнил Сергей.
– Как зовут-то тебя, мил человек? – подавая Сергею консервную банку с полурастаявшим снегом, спрашивал бородач.
– Серегой, стало быть…
– Ну, добре, а меня Хведором, мил человек, Никифорычем, значит… Ярославский я, из Данилова, может, слыхал?
Остаток дня и ночь Сергей провел в разговорах с Никифорычем. Задушевная простота и грубоватая ласковость его советов и нравоучений заставили Сергея проникнуться к старику чувством глубокой приязни, почти любви. Сергей сознавал, что Никифорыч неизмеримо практичнее, опытнее его; крепче стоит на земле чуть кривыми мускулистыми ногами, многое видел и знает и многое имеет „себе на уме“. Не удивился поэтому Сергей, когда Никифорыч, подтащив вещевой мешок, долго рылся в белье, портянках, старых рукавицах, пока не нашел белую баночку с какой-то мазью.
– Помогает, слышь, крепко при побоях, – объяснил он, зачерпнув черным мизинцем солидную дозу снадобья. Сергей не возражал. „Значит, верно, помогает при побоях“, – решил он и дал Никифорычу вымазать вздувшийся разбитый висок. Когда Сергей отказался от предложенного сухаря, Никифорыч вдруг урезонил его:
– Ты, мил человек, бери и ешь. Приказую тебе… – А помолчав, добавил: – Помогать будем друг другу. Это хорошо, слышь…
На второй день ранним утром всех пленных выгнали из котельной во двор завода. Построенные по пять, тихо двинулись по Волоколамскому тракту, окруженные сильным конвоем. Сергей и Никифорыч шли в первой пятерке. Колючий, пронизывающий ветер дул в лицо, заставлял в комок сжиматься исхудавшее тело.
– Лос! Лос![13] – торопили конвойные, пытаясь ускорить процессию. Не успели отойти и трех километров от города, как сзади начали раздаваться торопливые хлопки выстрелов – то немцы пристреливали отстающих раненых. Убитых оттаскивали метров на пять в сторону от дороги. У Сергея тупо и непрестанно болело бедро, пораженное осколком… Контуженая левая часть лица часто подергивалась дикой гримасой. С каждым шагом боль в бедре все усиливалась.
