Сергей Снегов - Река прокладывает русло
— Так смотрите, мы ждем! — крикнул Лесков вдогонку. — Вам оставили место на чертеже для подписи.
Последнее впечатление, как последняя мелодия, покрывает своим звучанием предыдущее. Галан хмурился. Подмеченное им у Анюты выражение само по себе еще ничего не означало. От чувств до действий дорога не близкая. Но все же было неприятно, что у Анюты появились такие чувства. «Доча, доча! — мысленно говорил с укором Галан. — Глаза-то твои где? Ну, что в нем? Ни весу, ни виду, ни ума особого — так, жеваная котлетка». Потом мысли его обратились к Закатову, и он повеселел. Забавно все-таки, с какой охотой соперник его кинулся рыть себе могилу. Не так легко положить Галана, старого монтажника, на обе лопатки, нет, нелегко!
Двоеглазов уже собирался домой, когда к нему явился Галан. Плановик нетерпеливо махнул рукой.
— Что тебе, Александр Ипполитович? Если опять насчет номенклатуры продукции, так не расходуйся.
— Насчет номенклатуры, — спокойно подтвердил Галан и, не ожидая приглашения, сел и расстегнул пальто, словно устраиваясь надолго. Люди, знавшие Двоеглазова, осудили бы подобное поведение: тот допускал в своем кабинете споры любого тона — от кошачьего визга до грохота минского самосвала, — но развязности не терпел. Стекла его очков грозно заблестели. Галан, казалось, ничего этого не замечал. Он неторопливо разъяснял свою просьбу. От него требуют, чтобы он смонтировал на фабрике двадцать пневматических комплектов. Как бы это провести официально в смысле финансирования?
— Ты что-то безбожно путаешь, — начал злиться плановик, — монтируются электрические регуляторы, а не пневматика, финансирует их Промбанк. С такой чепухой можно было не ходить — справки даю по телефону.
На лице Галана появилось изумление… Как, разве Даниил Семенович не знает, что все изменено? Двоеглазов грубо прервал его:
— Ну чего ты, ей-богу, тянешь кота за хвост? Что изменено? Почему изменено?
— Да я думал, что все это с тобой согласовано, — оправдывался Галан. — Начальник лаборатории решил электрические регуляторы отставить и пустить в ход пневматические, те самые, что я по бризу…
— Ах, вон оно что! — зловеще протянул Двоеглазов. — Ну, это не так просто, голубчики! — Он сдержал возмущение и заговорил с грозным спокойствием, — Знаешь, дорогой Александр Ипполитович, ты мог бы и не так кустарно сработать это дельце. Думаешь, я не понимаю, что это ты уговорил Лескова? Тебе-то, конечно, выгодно — крупная премия. Только, боюсь, ничего у вас не получится.
Двоеглазов, не ожидая медленно поднимавшегося Галана, зашагал к двери. Оттуда он добавил с гневом:
— Утром я предупрежу Лескова, что он оставит лабораторию без зарплаты, если не прекратит партизанщину. Знаю, ты будешь науськивать его на жалобы, сам пойдешь кляузы строчить. Не советую — нет фундамента у вашего начинания!
Он ушел, хлопнув дверью. Если бы он обернулся и увидел ухмыляющегося Галана, его уверенность, что тот пойдет строчить кляузы, сильно бы пошатнулась.
25
Воскресенье совпало с выходным днем Кати Яковец. Катя не любила спать, времени и без сна не хватало. Она вскочила раньше всех в общежитии ИТР, захватила сразу три конфорки на общей кухонной плите и принялась готовить завтрак. Подруга Кати Надя Ясинская еще спала, когда Катя ввалилась в комнату со сковородкой и чайником.
— Три минуты на все, Надя! — крикнула Катя, толкая подругу. — За каждую просроченную минуту ложка мокрого снега на голову!
Надя испуганно вскочила: Катя была не из тех, что попусту грозят.
За завтраком Катя небрежно спросила:
— Ты чего кислая? Что-нибудь не так получилось на партсобрании?
Глаза ее лукаво щурились — вчера в диспетчерскую заходили после собрания мастера и рабочие и толковали о провале флотаторщиков и неожиданных нападениях на Савчука. Надя поморщилась — любопытство подруги было неприятно.
— Нет, ты скажи! — настаивала Катя. — Тезисы речи показывала, а теперь заскромничала!
Надя, однако, рассказывала без особой охоты. Катя продолжала посмеиваться, ее забавляли переживания подруги, сама она считала все это пустяками. Катя уже два года работала на фабрике и не помнила двух минут, когда бы флотаторщики не ругались с измельчителями, измельчители не придирались к дробильщикам дробильщики не взваливали смертные грехи на рударей, а все они вместе не шли единой технологической стеной на всегда в чем-нибудь виновную вспомогательную силу — механиков и электриков. Это был нормальный ход производства, мир брал его враждующие звенья только при катастрофах — крупных авариях или приезде начальства из Москвы.
Надя оживилась, когда заговорила о Лубянском. Этот человек — проходимец, тут она голову даст на отсечение. Он взял слово после Савчука. Директор, конечно, дипломатничал, кое-кого похваливал, кое-кого поругивал, но больше склонялся к тому, что виноваты мельницы, даже выговором пригрозил Лубянскому. А тот, думаешь, оправдывался? Ничего подобного, сразу напал на флотацию с криком: «Когда вы работать научитесь, товарищи!» Сначала они, флотация, смеялись, так все это было нелепо и неожиданно. А он вытащил таблицы анализов, сводки ОТК, даже платежной ведомостью ремонтных рабочих прикрылся — подготовился, как к докладу. И, конечно, на них все взвалили: и что они работают по шаблону и что не готовы к переходу на автоматику. Савчук в заключительном слове совсем запутался; не знал, на чью сторону встать. Ему тоже досталось: записали, что мало внимания уделяет новым, прогрессивным формам работы. Он сам голосовал за эту резолюцию — сразу смирился.
Катя хохотала. Она воскликнула:
— Боже, какая ты глупая, Надя! Неужели ты вправду думала, что только вы будете обвинять, а остальные — каяться?
— Но ведь правы мы: ничего, кроме неприятностей, пока нет от экспериментов Лубянского, — с горечью возразила Надя. — Вот что меня возмущает — нашу правоту превратили в нашу вину.
— Деточка! — снисходительно заметила Катя подруге (та была старше ее на три года). — Прав тот, кого похвалили в протоколе. — Она насмешливо глядела на рассерженную Надю, — Между прочим, Надя, это все твой Селиков виноват, его автоматика. Я бы на твоем месте не простила, самый раз показать этому ненадежному человеку от ворот поворот.
Надя огрызнулась:
— Ну, это — мое дело. Лично мне Сережа нравится — милый мальчик. Во всяком случае, приятнее всех твоих поклонников.
Катя задорно возразила:
— Зато их много. Понимаешь разницу, Надюша? В общей толпе иметь такого неплохо, он прибавляет живости. А когда единственный — не солидно.
На этот раз Надя разозлилась не на шутку.
— Одно могу сказать, Катя: при большом количестве поклонников придется умирать тебе старой девой. Я слышала, что какой-то осел погиб от голода между двух охапок сена — не мог ни одной отдать предпочтения. Ужасно на тебя похоже.
Катя встала из-за стола и сладко потянулась. Хотя она и не любила тратить дорогое время на сон, спать ей всегда хотелось. Она ответила равнодушно:
— Думаю, предсказание твое исполнится только частично. Возможно, я умру старой, но девой — вряд ли. А насчет остального: придет время — придет и предпочтение. Нам не к спеху, нам не к спеху! — пропела она, танцуя с чайником вокруг стола. Свободной рукой она обхватила Надю и кружила ее вместе с собой. Та со смехом отбивалась. Чай пролился на халаты. Надя сказала с огорчением:
— Обязательно пятно останется. Ни разу твои проделки добром не кончались.
Она стала собирать посуду со стола. Катя еще не вытанцевала сидевшего в ней заряда: она кружила чайник на вытянутых руках, наступала на него и отскакивала — чайник был дамой — и напевала все ту же песенку: «Нам не к спеху в двадцать лет!».
— Хотя, если по анкете, нам уже не двадцать, а двадцать один — ужас просто, какой зрелый возраст! — сказала она, останавливаясь. И тут же закричала: — Наденька, ты права, больше терпеть нельзя! Завтра же выхожу замуж! И знаешь, за кого? За твоего Селикова! Он меня просто мучает, он один не обращает внимания. — Она схватила подругу и вертела ее во все стороны, и целовала в шею, крича: — Отобью, Надя, отобью!
— Ну, можешь ли ты хоть минутку побыть серьезной? — молила Надя, защищая тарелки, которые держала в руках: когда на Катю накатывало, и не такие ценные вещи, бывало, с грохотом валились на пол.
Катя наконец угомонилась и прыгнула на свою, еще не убранную постель — пружины жалобно завизжали, как наказанные псы. Скорчив обиженное лицо, она пожаловалась:
— Вот еще, быть серьезной в выходной день! Мне и в будни серьезности на целую смену не хватает.
Надя понесла тарелки на кухню. Когда она возвратилась, Катя сбросила халат и надевала платье. Осматривая себя в зеркале, она сказала небрежно:
