Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь
И река шумит не по-прежнему. Урень — степная реченька — ручеек, никогда от нее такого не слыхивали, даже в половодье. И вот именно почему-то под этот вольный, могучий шум падающей у плотины воды вспомнила про этот самый шаткий мостик, на который ступила Сима.
Заперев входную дверь, баба Земскова вошла в избу и остановилась у двери в комнату Романа. Заглянула осторожно. Сдвинув два стула и табуретку, подложив под голову брезентовый плащ, Сима только что прилегла. Увидев грозную хозяйку, поднялась, устало улыбнулась:
— Спит. По-моему, все обойдется…
Ничего не говоря, баба Земскова поманила Симу и уже в своей избе для начала напустилась на нее:
— А ты что же на голых-то стульях? Уж такой я для тебя изверг нетерпимый, что и спросить нельзя… У меня перин вон сколько, и все соломенные, да все получше голой доски…
— Боюсь я вас, — бесстрашно призналась Сима и даже голову вздернула, как бы спрашивая: — «Ну, а еще что скажете?»
Вот этим она и покорила старуху — гордостью своей. И, видать, ни перед кем виноватой себя не признает.
— Чем же я такая для тебя страшная?
— Это вас спросить надо.
— Ну, спроси, коли так.
— Для меня теперь все люди страшны. Редкий мне посочувствует.
— Найдутся, — обнадежила баба Земскова. — Слышала я, как ты с мужем-то. Совсем ушла?
— Совсем.
— А где жить будешь?
— Тут, недалеко. У Филипьевых пока.
— А у меня тебе места не нашлось?..
— Не надо этого, сейчас…
Баба Земскова одобрила такую предусмотрительность, и вообще Сима ей понравилась, но ничем она своего расположения не показала, придет время — сама догадается.
Из комнаты послышался не то стон, не то вздох, и Сима, проговорив: «Извините…», — ушла.
Через некоторое время баба Земскова принесла сенник, подушку и одеяло. Посмотрев, как Сима обтирает горящее лицо Романа, она спросила:
— Любишь его?
— Конечно, — просто ответила Сима и тут же сама задала вопрос: — Еще спрашивать будете?
— Понадобится, так и спрошу, — необидчиво пообещала старуха и посоветовала: — А ты бы легла, вторую ночь не спишь. Я дверь приоткрою, услышу, если что…
Ни о чем больше она говорить не стала и, не дожидаясь ответа, ушла.
А Сима расстелила на полу сенник, легла, с удовольствием вытягиваясь под одеялом, тихонько проговорила сама для себя:
— На одну только секундочку, только на одну… — и провалилась в сон.
20Из редакции пришло письмо. Сима прочитала: «Старик, почему три недели от тебя ни строчки? В какую авантюру ты втяпался на этот раз?»
— Авантюра… — Роман бледно улыбнулся. Он сейчас и в самом деле походил на старика. Но это была первая улыбка за две недели его болезни. А улыбнулся он оттого, что вспомнил напутствие, с которым редактор подписывал командировочное удостоверение. Сам-то Боев никогда не считал свои действия авантюрными.
А еще через несколько дней он мог уже без посторонней помощи выходить из дома.
Глядя с высокого берега на плотину, которой уже ничто не угрожало, Роман думал, что за этот месяц он вырос, набрался житейской мудрости и узнал о людях неизмеримо больше, чем за все свои предыдущие годы. Да, несомненно, он стал умнее и научился понимать людей. Теперь он и сам твердо стоит на земле, и ничто ему не угрожает: ни большая вода, ни мелкие страсти.
Но скоро пришла Сима и помешала ему окончательно закостенеть в своих добродетелях. На ней были темно-лиловый жакет, очень длинный, и светло-синяя юбка, очень короткая. Губы накрашены, но от этого ничуть не потускнела ее яркая красота. Роман заметил, что за последние дни она как-то притихла, будто прислушивается к своим мыслям и словам. Она села рядом с ним и весело проговорила:
— Вот ты где. Баба Земскова сказала: «Ушел прогуляться». И знаешь, посмотрела на меня, как на приблудную собаку, которая так прижилась, что ее уже жалко выгнать.
— Ты все выдумываешь.
— Нет, честное слово! В ее взгляде я уловила сочувствие.
— Я думаю, не только сочувствие. — Роман засмеялся, но, вспомнив, что он только что сравнивал себя с плотиной, суровым голосом сообщил: — Скоро мне уезжать.
— А мне куда? — спросила Сима с такой покорностью, словно положила ему на руки всю свою жизнь.
Он так и понял: ее жизнь в его руках. А что ему делать с этой такой красивой и, как ему показалось, опасной ношей? Он не знал, в чем заключается ее опасность: в красоте или в тайне ее происхождения. Хотя какая же это тайна? Или в той «тяжелой наследственности», о которой говорил Стогов. Или в том, как она сама сказала о себе: «Я битая».
Сейчас она ничего не говорила. Сидела, опустив темные ресницы, и поглаживала едва прикрытые колени. Ждала его решения. А он ничего не ждал, охваченный смятением. Нет, далеко ему до плотины, которой ничего не угрожает и которая ничего не боится.
Настоящая плотина, вот она — стоит непоколебимо, прочно упершись в берега широкими белыми плечами. И пруд разлился широко и вольно. На противоположном берегу еще идет работа. Все-таки совхоз, видно, расщедрился, подбросил машин. Да и людей стало больше. Пошла настоящая работа, а где идет настоящая работа, там все чисто и ясно.
И в жизни все должно быть чисто. Со всей твердостью, на какую он был способен, Роман ответил:
— Надо все обдумать.
Он понимал, что, конечно, это совсем не тот ответ, которого ждала Сима, и она, конечно, тоже это поняла, но ничего не сказала. Только чуть-чуть улыбнулась спокойно и уверенно, как будто у нее все уже обдумано и решено и как будто это вовсе не она спросила: «А мне куда?» Улыбается и молчит. И только когда Роман снова проговорил, что нельзя ничего решать без раздумья, она перестала улыбаться.
— Ничего не надо обдумывать. Я ведь ни на что и не надеялась. Я никогда не надеялась, ни на что. Помнишь, я сказала тебе про волчью степь? А ты ответил: «Была степь волчьей, стала человеческой». А для меня она какая? Ты уже, наверное, знаешь про моих родителей? Меня выращивали, как цыпочку: в городской школе учили, наряжали, книжки мне покупали, какие захочу. Я ведь в городе жила, у тетки, отцовой сестры, но когда родителей выслали, я поняла, что осталась одна, как ночью в степи. Деньги, какие были, прожила. На работу никуда не берут. Как анкету заполню, так мне и скажут: «Нет, девочка, таких мы не берем». Надеяться — ну совсем не на что! А когда у человека нет надежды, он с отчаяния за все хватается. Выбирать-то некогда. Вот я и ухватилась. Тетка мне Стогова сосватала. «Будет, говорит, тебе твердый камушек на всю жизнь». Стогов, как стена непробиваемая, от всех бед загородил. Я ему вся благодарна и вся виновата перед ним только за то, что полюбить не смогла. Так и думала — не будет у меня праздника. И вот явился ты ночью, из волчьей степи и сказал, что убил волка. Так я тебя и полюбила. Я просто поняла, что человек не имеет права жить без любви. А любить-то можно не всякого. И я делаю преступление, что живу без любви. Это, может быть, так же отвратно, как жить без работы. Тебе это понятно?
Вот и еще вопрос, на который Роман не решался ответить так сразу, хотя одним из худших грехов считал именно нерешительность. То, что он сейчас услышал от Симы, просто разрешило его сомнения. Она уже не казалась ему опасной. Красивой — несомненно. Остается вопрос о любви. Несколько минут тому назад он считал, что с этим все покончено. Не навсегда, но, по крайней мере, надолго.
— Понятно это тебе? — требовательно повторила Сима.
Он почувствовал на себе ее взгляд, и все возмутилось в нем:
— Да как же ты!.. — вырвалось у него.
— Как я с ним жила? — Сима вызывающе и очень быстро, чтобы скорее все объяснить и больше об этом не вспоминать, заговорила: — Вот так и жила, так и замуж вышла. А что делать? Думала, не все же по любви, есть некоторые и без любви живут. И я проживу. Нет любви, есть уважение. А в самой крайности, когда уж совсем ничего нет: ни уважения, ни любви, — тогда появится привычка. Плохо, но жить можно. А вот оказалось — нельзя.
Тишина. Даже ветер притих, затаился в зеленых вершинах парка — прислушивается. Роману показалось, будто весь мир навострил уши, как перед грозой. И в этой всеобъемлющей тишине Сима проговорила:
— Я бы и привыкла, замерла бы, как муха в пыли. Если бы он не толкнул тебя с плотины.
Вот этого Роман не ожидал. Ему и в голову не приходило, что он попал в беду по чьей-то злой воле или, вернее, по безволию, что еще хуже.
— Нет, — сказал Роман, — совсем не так все было. Я сам кинулся.
— Именно так. Если бы не ты, то другой бы кинулся. Ребята у нас отважные. А если бы ты погиб, то никому бы и в голову не пришло назвать Стогова убийцей. Так уж у нас водится. Наоборот, вон даже в газете напечатали: «Расчет и смелость». Это он, оказывается, все рассчитал и пошел на смелый риск.
