Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
Едва успел спрыгнуть, в последнюю минуту спохватился. Круглые листочки тополей свернулись, почернели от первых заморозков. Свежий степной ветер, опоздавший к поезду, метался по перрону. Меж низеньких домиков просачивался бледный, холодноватый осенний солнечный свет. А дальше, за домами, дышала огромная, как море, степь.
«Вот, девушка, это наш вокзал. Памынтены. Ударение на предпоследнем слоге…»
Чутура не ждала гостей. Чутура спешила убрать кукурузу и подсолнечник. Ей опять не повезло — год был засушливый. И она стала хмурой. Чутура высчитывала про себя, сколько поставки сдала, сколько еще осталось сдать. Она слушала, как звенит пятиконечный орден Славы, гадала, сколько добра вместил этот чемодан, и только после всего этого подняла глаза и, устало улыбаясь, спросила:
— Домой, Мирча?
Ясное дело, домой.
«А вот, девушка, и сама Чутура…»
Он показывал девушке свою родную деревню, а сам уже плохо узнавал ее. По письмам Нуцы, по ее почерку, знакомому до каждой буковки, ему казалось, что Чутура такая же, какой он ее оставил. А Чутура была другой. То тут, то там мелькал пустой двор, заросший бурьяном. Взлохмаченные ветром стрехи соломенных крыш, покосившиеся заборы. Один только новенький, с огромными окнами, дом Ники сиял на всю Чутуру. Вот уж действительно — как в воду глядел. Строил для своих, а живут там чужие. Из писем Нуцы он знал, что Ника уехал со своей некрасивой женой в Румынию, но он никак не предполагал, что в его доме школа. Увидел издали молоденькую учительницу в синем платье и две кривые шеренги ребятишек. Учительница стояла спиной к воротам и говорила звучным мелодичным голосом: «При счете раз — поднять руки вверх. Вот так. Два — руки выбросить в стороны, на уровне плеч. Три — руки опускаются. Ну, стало быть, раз!»
Только несколько девочек из второй шеренги подняли руки, остальные стоят неподвижно и долго, не мигая, смотрят на ворота. Гадают про себя: отец, не отец? Удивленная учительница обернулась, зарделась радостью своего ученика.
— Узнаете своего?
У нее были бесконечно черные, немыслимо красивые девичьи глаза. Он утонул по самый пояс в зрачках этих черных глаз. Стало душно и совестно перед этими кривыми шеренгами.
— Моего нет, мой все еще собирается.
Чешской девушке в белой кофточке понравилась учительница, она спросила: «Ваша односельчанка?»
Мирча видел ее впервые в жизни, но почему-то соврал: «Да, наша».
Эта новая учительница была настолько сметливой, что Мирча даже подумал: а может, и в самом деле чутурянка?
Она улыбнулась его мыслям, отрицательно покачала головой и сказала:
— Не забудьте вовремя послать своего в школу.
— Не забуду. До свидания.
Он шел по деревне, сворачивая из переулка в переулок, но долго еще слышал ее певучий голос: «Раз, два, три…» На перекрестках попадаются старушки, и нужно суметь их обойти, но не тут-то было. Бабули рассказывают о своих горестях долго, цветисто, перебивая друг друга, и в то же время стараются получше разглядеть его, чтобы было о чем судачить. А ему не нравится, что его разглядывают, он уже увидел две крыши в одном дворе, взял чемодан. Девушка в белой кофточке что-то спрашивает, а он не слышит, он подбирает про себя какие-то теплые слова, а слов нет, есть только стародавнее, заветное — добрый день, мама.
«Вот, девушка, наш старый домик…»
Где-то в том конце Чутуры у него свой домик, но он все еще любит этот. Любит простые окна с их крестовинами, любит низенькую старую крышу, любит двор и все, что там растет…
Тетушка Сафта — о господи, если бы она только знала! — она целые дни выстаивала у ворот, часто выходила далеко в поле — ждала его, а сегодня, как на грех, взялась обмазать домик глиной. Она услышала только, когда маленький пушистый щенок бросился к воротам и залаял. Он еще был очень маленьким, он не понимал, что когда-то в этом доме жили и другие люди.
Тетушка Сафта обнимает сына, плачет, затем вытирает руки от глины, дает пинка щенку, обнимает и плачет, а потом запирает в сарае щенка, моет руки и уже по-настоящему обнимает своего сына.
Щенок в сарае лает вовсю, а она плачет: если б она знала, если б она только знала! И это правда: если бы она знала, никто не смог бы встретить его так хорошо, да что поделаешь, она не знала. Пригласила в дом, усадила на ту скамеечку, которую он смастерил когда-то, поставила на стол все, что было в доме, села перед ним на полу, стала снимать пыльные кирзовые сапоги. А щенок все лает, лает в сарайчике.
— Ты не сердись, он очень хороший щеночек… Вот придешь еще раз, и он привыкнет… Боже, если б я только знала!
Он достает из чемодана большую теплую шаль, кладет ей на колени, а она не смеет руками притронуться к этой дорогой вещи, и старческие глаза спрашивают: а ему, отцу-то, неужели так-таки ничего не привез? Он достает еще пару брюк, кладет рядом с шалью, а тетушка Сафта, обхватив голову руками, голосит тихо, потому что муж погиб на войне. И она знала, и он знал. Но она еще надеялась, что, может, сын привезет отцу подарок. Сын-таки привез его, и было так горько, что он привез!
«Вот, девушка. Такие вот дела…»
Далеко, возле самого леса, Нуца убирала подсолнечник. Это были те самые полдесятины, из-за которых сражались в судах Вишни и Черешни. Теперь об Умном ни слуху ни духу, его земли розданы отчасти чутурянам, отчасти нуелушанам, и одна только Нуца, упрямое карабушское племя, на той же земле, тем же серпом все тот же подсолнечник убирает.
Подсолнечник был не так чтобы. Она пожадничала, засеяла густо, он вырос высокий, а шляпки маленькие, тощие. Кругом подсолнечная шелуха — то-то воробьи объедаются!
Нуца убирала быстро, в каком-то тупом азарте. Иногда это на нее находило, и она становилась пружинистой, все летело, горело кругом, а ее движения были тихими, незаметными. Серпа совсем не видно, она стоит, согнувшись в поясе, и кажется, что колдует над подсолнечником. Она произносит какое-то заклинание, стебли десятками валятся на нее, и она еле успевает хватать их на лету и складывать в кучки.
Изредка руки залетят на секунду под подбородок и перевяжут платочек. И это означает многое: что она проголодалась, что хочет пить или соскучилась по ком-то. Но теперь она собирает подсолнечник, и единственное, на что может решиться, — это перевязать платочек.
В этой великой спешке, в этом сочном хрусте срезанных стеблей она вдруг заметила в двух шагах от себя сапоги. Улыбнулась, все еще не решаясь выпрямиться: может, он, может, не он. Ее усталый, счастливый взгляд медленно пополз вверх по ногам, по поясу, она увидела орден и замерла. Мельком взглянула в лицо и еле слышно вскрикнула — до того он был родным и до того вернулся чужим! Ее усталые руки, охваченные ужасом, метнулись вверх, и она пьяными, нелепыми шагами попятилась.
— Здравствуй, Нуца…
Он шел к ней с протянутыми руками, а она все пятилась назад, и руки ее хватали воздух, да ведь о воздух нельзя опереться. Такой глупой была эта встреча! Он возвращался после четырех лет войны, а она убегала, как ребенок, в самую стужу разбивший окно.
Нуца споткнулась, упала да так и осталась сидеть. Потом виновато улыбнулась потрескавшимися, обветренными губами.
— Вот ты и вернулся…
— А ты писала, что приедешь встречать.
— Вернулся, стало быть…
Нуца увидела рядом с собой кувшин и обрадовалась. Взяла кувшин, с ним стала храбрее и медленно пошла к Мирче. Идет и смотрит долгим взглядом: он, конечно же, это он. Еще пройдет, еще посмотрит — и как будто уже не он…
— Вот, спешила… Подсолнечник все собирала… Тебе, верно, пить хочется? Я побегу к ручейку, он тут совсем близко…
— Что ж, сходи.
Она бежала долго, напрямик, через ноля. Вдруг спохватилась, что опять захромала. Пошла тихим шагом. Остановилась. Еще раз оглянулась, снова побежала.
«Вот наша земля…»
Мирта подошел к меже, сел, по-хозяйски положив руки на колени. Посмотрим, что мы имеем. Вот руки, а вот кругом поле. Так долго снились ему эти земли, лежавшие у его ног. Так много лошадей исхлестал из-за того, что земли было мало, а лошади были не виноваты, у них тоже ничего не было за душой. Так часто ссорился он с соседями, с родней, со всей Чутурой, а земли все не прибавлялось.
Из-за этой земли стал он солдатом Советской Армии и прошел долгий путь, всю Европу почти обошел, и вот она наконец, эта земля. Она покорно лежит перед ним, а он не радуется. Вернулся уже другим, стал танкистом и смотрел на эти холмики и долины только с точки зрения их стратегического значения.
Теперь нужно было запрячь лошадку, сесть в дребезжащую телегу, а он привык ездить в грозной машине. Нужно было, сидя по вечерам с соседями, гадать о дождях, об урожае, а у него были свои дела с Черчиллем, он не мог простить англичанину так поздно открытый второй фронт.
Нуца умывалась возле родничка. Она хлопотливо собирала крупинки своей былой красоты, смотрелась в родничок, как в зеркало. Должно быть, показалась сама себе красавицей и, ухватив кувшинчик, побежала к Мирче. А он смотрел совсем в другую сторону, чтобы не смутить ее, чтобы не сравнивать с девушкой в белой кофточке, что пользовалась таким успехом в солдатских эшелонах.
