Николай Асанов - Открыватели дорог
Потом они по-братски разделили тетерку пополам, Лундин дал щепотку соли. Выпили пахучего чая, Лундин расколол пополам кусочек сахара, опять закурили из кисета Лундина, поговорили о погоде, об урожае кедровых шишек в лесу, — можно и ими на случай беды прокормиться, — но все эти разговоры были вроде присказки перед самой сказкой. Серьезного разговора, того самого, который был им нужен, ни тот, ни другой не начинали.
— Что ж ни о чем не спросишь? — не выдержал наконец Леонов.
— А о чем спрашивать? — лениво сказал охотник.
— Ну о том, к примеру, почему по твоему следу иду? — все больше сердясь, буркнул Леонов.
— А волк на зиму глядя тоже к людям жмется! — усмехнулся старик.
— Нет, ты спроси, почему я тут всех вас не пострелял? — уже совсем злобно спросил Леонов.
— Охолонь малость! — сухо сказал Лундин. — Потому и не пострелял, что боишься. Вернешься, а тебя спросят: «Куда это, голубчик, экспедиция пропала, когда ты в парме был?» Да и слишком нас много, парень, где уж тебе с нами справиться! Ну выследил бы меня, прирезал сонного, а что ты с другими сделаешь? А позади Иванцов, инженер, с рабочими идет… Это как? Вот и вертишься, как щука на сковородке… Одного только не пойму, — тут старик задумчиво поглядел на Леонова, — почему ты в город не подался, а за нами тащишься? Я ведь тебе туда дорогу не заказывал…
— А, все-таки проняло! — Леонов ехидно хохотнул. — Вот тут-то ты и попался! И ни за что не угадаешь! На то я и волк, чтобы по человечьим следам красться, если уж ты меня волком считаешь! А зачем волк по следу крадется, да еще по самому опасному, в том ты ничего не смыслишь!
— Где уж мне, — миролюбиво ответил Лундин. — Я ведь человек, мне волчьи повадки не все понятны, да и нужды знать их особой нету. Сам понимаешь, волков не очень щадят, постреливают, так что, может, еще и на нашем веку их совсем не будет… Разве где в зоологическом саду оставят на посмотрение. Так ведь сады эти решетками огорожены, все равно что тюрьмы. Сам в области видел. Там волки людям не опасны…
— Вон, значит, как ты рассуждаешь! — разочарованный чем-то, хмуро сказал Леонов.
— Да уж так, как человеку положено! — с тонкой насмешкой ответил охотник.
— А хочешь, я тебе расскажу как на духу? — вдруг выпалил золотнишник. — Глядишь, тебе и помирать легче будет, когда морозцы ударят покрепче и еды не хватит. Я ведь примечаю, что тебе больше пяти ден не продержаться…
— Расскажи, расскажи, — насмешливо ответил охотник, хотя губы у него и дрогнули.
Однако рассерженный Леонов не приметил этого подергивания, которого так ждал, и еще больше разъярился:
— А вот и расскажу! Иду я за вами именно по той причине, чтобы меня не спросили в городе: а где, товарищ Леонов, наша экспедиция? И хотя парма большая, все равно на меня коситься станут, пусть бы я и в глаза вас не видал. А мое дело такое, что подозрение мне не только обидно, а и опасно, потому как у меня на поясе килограммов этак с пяток чистого золота, а в области ждет меня человек, который за это золото отвалит за милую душу по двадцатке за грамм! Вот и считай, выгодно ли мне сейчас в город соваться? Тем более что я не знаю, — может, этот паршивец Колыванов или тот целинник оставили где записку Иванцову, что, мол, ограбил нас гражданин Леонов, считайте его виновным в нашей смерти! Ну, а Иванцов сейчас человека на лошадь и — гони в город! Тут мне и выйдет осечка во всех желаниях! А желаний у меня аккурат на сто тысяч рубликов накопилось!
— Что же, так и поползешь за ними следом до самого Алмазного? — с той же усмешкой спросил Лундин.
— Зачем до Алмазного? Они раньше подохнут! — словно бы остывая и совсем уже равнодушно сказал Леонов. — Вот тогда я и явлюсь в Алмазный. Нашел, мол, тела погибших разведчиков, как прикажете поступить? Вести вас туда, где они умерли, или тут на месте молебен закажем?
— Ну и подлец же ты! — с сердцем сказал Лундин. — Не беспокойся, они выберутся! И тебя же еще засадят!
— А за что? — делая невинное лицо, спросил Леонов.
— За кражу!
— Это за то, что я взял горсть сухарей да восьмушку махорки и вам же все вернул? Побойся ты бога, Семен! Какая же это кража? Ей красная цена полтора рубля, этой краже! Да приди ты в любой народный суд с таким заявлением, там над тобой только посмеются! Там ведь не парма! Там белые булки ежедневно продают по рубль по двадцать, а желаешь, так сдобного хлеба продадут или калача! И махорку там никто не курит, все на папиросы да на сигареты перешли! Вот уж смерть чего не люблю, табак в рот лезет! Махорочка-то лучше… — И снова потянулся к кисету Лундина.
— Оставь кисет! — резко сказал Лундин. И, остывая, с усмешкой: — Чеботарев тебя до суда не допустит! Он тебя не доходя до Алмазного пристрелит. И будет прав! Золотишко-то на тебе? Вот он и скажет — пристрелил волка по лесному закону! Как? Правильно?
— Этого и я боюсь! — признался Леонов, с завистью поглядывая на кисет, который охотник прятал в карман. — Этот может так, с бухты-барахты! Но я на бога уповаю, через согру им не перейти!
— Иди-ка ты, волчина, подобру-поздорову отсюдова к черту! — вдруг сказал Лундин, вынимая из-за спины ружье и передергивая затвор. Щелканье затвора ошеломило Леонова, он вскочил, крикнул:
— С ума ты сошел, сосед?
— Какой я тебе, к дьяволу, сосед! — свирепо ответил Лундин. — А ну, чтоб тебя сейчас же тут не было! Марш! Я кому говорю, сволочь настырная?
Леонов вдруг подался всем телом в сторону, словно бы скользнул в темноту, и исчез. Руки Лундина ходили ходуном. Откуда-то из темноты до него долетел последний выкрик Леонова:
— Понял теперь, что парма только для волка мать родна, а для вас, человеков, могила?
Лундин выстрелил на этот противный голос, но в ответ услышал только хохот. Треснула валежина, и все стихло. Только охотник дышал бурно, тяжело, словно пережил собственную смерть. Он не боялся Леонова, но даже костерок притушил, будто не хотел видеть и то место, на котором только что сидел не человек, а подлинный волк, желавший и ему и его товарищам одного — гибели.
И заснуть он не мог. Этот двуногий волчище мог подкрасться к нему. Не для того, чтобы убить, — волки трусливы! — а для того, чтобы попытаться украсть остатки еды у Лундина, как сделал это при встрече с Чеботаревым. Он знал самое слабое место экспедиции…
Подложив мешок под голову, Лундин лежал с ружьем в руках, слушая тишину, и глядел в вызвездившее небо. Снежные облака ушли, приближался мороз.
Он лежал и думал о товарищах. Нет, они выдержат! Пусть сейчас перед ними согра, огромное болото, но они выдержат все. И Леонов врет, что увидит их трупы.
Но помимо воли перед стариком вставала беспредельная согра, полная воды, мертвых деревьев, холода… Он-то согру знал.
А следом за людьми по согре тащится волчище, сам уже при последнем издыхании, но все еще готовый вредить, а если удастся, то и убить. И старик горько жалел, что не застрелил этого зверя вот только что, когда тот сидел у его костра.
16
Они остались втроем. Впереди по-прежнему шел Колыванов, за ним — Баженова, Чеботарев замыкал шествие.
Чеботарев воспринимал происшедшее с Лундиным несчастье примерно так же, как воспринимались ранения на войне. Он не мог, подобно Баженовой, расценивать свой поступок с морально-этической точки зрения: жестоко это или не жестоко? Он поступил так, как надлежало в силу целесообразности, и потому больше думал о вещественных признаках своей заботы, нежели о нравственности или безнравственности поступка. Он отдал Лундину палатку, отсыпал половину патронов. Нога Лундина перетянута берестяными лубками, запас дров рядом, стрелять он умеет. И Чеботарев больше думал о том, насколько труднее будет им, здоровым, продолжать свой путь.
Две следующие ночи они провели в болоте. С вечера Колыванов и Чеботарев подолгу возились с устройством привала. Надо было нарубить сушняк и выложить из него нечто вроде клеток в полметра высотой и покрыть их мхом, чтобы спать хотя относительно на сухом месте. А так как сушняк был расположен очень редко, то приходилось затрачивать массу усилий, чтобы оборудовать эту примитивную «кровать». Екатерина Андреевна готовила ужин, рвала мох, подсушивала его, укладывала на клетки из сушняка, и все это она делала с какой-то безропотной покорностью, которая была тяжелее для мужчин, чем если бы Баженова протестовала и даже бранилась с ними.
Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали, и мох пропитывался водой, как гигроскопическая вата. Все просыпались, промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются, от такого холода не помогут ни огонь, ни осеннее солнце.
Больные, невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.
По утрам вода на болотах была покрыта ледком, и это еще более затрудняло путь. Лед резал обувь, разрывал одежду, когда они проваливались в мочажины; ранил руки, когда они выбирались из его режущих тисков.
