Иван Елегечев - В русском лесу
— Вот что я вам, братаны, хочу внушить, — вдоволь насмотревшись на нас с братцем, говорит дядя Михей. — Про уважение и память я хочу вам внушить. Слушайте. Все люди вырастают. И вы, ежли не помрете от болезни, вырастете, большими со временем сделаетесь. Спрошу я вас сейчас: как такое дело произойдет, припомните ли вы, братаны, мое добро, а?
Мы с братцем молчим. Митрий молчит, и я молчу тоже. А что ответить дяде Михею, я не знаю.
— Чего же вы, братаны, молчите? — допытывается дядя Михей. — Будете ли вы меня помнить али позабудете? Возьми, к примеру сказать, собаку. Кормишь ее, а она взамен того тебе отплачивает: на белок в тайге лает, дом стережет. А вы — другое дело. Вы от людей произошли, а не от собак. И оттого вы пуще должны людское добро помнить. Так ведь? Забыть вам меня, братаны, будет совсем несподручно. Я вас от погибели спас. Дома своего нет у вас, далее войлока и подушки нету у вас. Ничего у вас нету. А я вам дал и кров и тепло. А поскольку так, то вы должны мне сейчас ответить: сделаюсь я старым и хворым, как мой батька, хочу знать, пригреете ли вы мою немощь, а? Аль вы по своей злобности меня, как собаку, на мороз прогоните?
Молчим мы с братцем, не знаем, что ответить. Или, может, от робости и страха нам уста сковало. Или, может, не поворачивается у нас язык сказать неправду. Не любим мы дядю Михея, оттого и ухаживать за ним в старости что-то нет особого желания.
— Чего же вы молчите, робята, как истуканы? — кырится над нами дядя Михей. — Люди ведь вы, а не зверьки. Вон хорек молчит в бочке, так на то он и хорек, животный то есть, а вы люди. Добро вы должны помнить. Я вас от смерти спас...
Мы продолжаем молчать. Жутко нам. А вдруг рассердится дядя Михей и прогонит нас из дому. На улку прогонит. А там мороз. А податься нам с мамой некуда. Никто нас не пустит. В прошлом году осенью мы всю деревню обошли — никто не пустил, в овине мы ночевали. И под стогом сена мы втроем ночевали. И на берегу под лодкой. Раз даже в дупле старого дерева спали, а вверху над нами висели вниз головой летучие мыши. Плохо без своего дома!.. От страха, что мы можем очутиться на морозе, мы враз с братцем начинаем швыркать носом. Но тут на выручку к нам спешит из кута тетя Наталья. Робкая тетя Наталья, никогда супротив своего повелителя-мужа слова не вымолвит, но сейчас она, кажется, настроена по-другому.
— Перестал бы ты шутки над малыми детишками шутить, Михей! — робким голосом говорит она. — Ежли тебе, пьяному, на ум вспало над кем-нибудь поиздеваться, то лучше избери другой для этого предмет. Посади лучше заместо детей на лавку меня, как это ты часто делаешь, да и услаждай свой язык, сколько тебе влезет. — И она, подойдя к нам вплотную, легонько столкнула нас с братцем с лавки и сказала: — Ступайте к себе на полати!..
Мы с братцем взлетаем на печь. С печи — на полати. Зарылись с головой в овчины, лежим, притаясь. Снизу слышится старческий голос деда Видинея.
— Михей, а Михей, — жалуется он сыну, — а разбойники-то опять по подолу орехов нагребли.
Но дядя Михей не слышит. Дядя Михей разгневан вмешательством в его разговор с нами тети Натальи и пока молчит, видно, собирается со злом, чтобы учинить своей женке гневный разнос.
И наверно, учинил бы, но ему помешали, Слышно, отворилась наружняя дверь — в избу ввалились Петр с Федором, старшие сыновья, как и отец, пьяненькие, шумные, веселые, С чем-то веселым они обратились к отцу и вместе с ним стали смеяться.
В куте за перегородкой запел самовар, тетя Наталья загремела посудой — сейчас Михеевы будут ужинать и затем укладываться на свои всеобщие нары.
В тепле и духоте на полатях нас с братнем одолевает сои...
Прошло полвека. Давно нет в живых тети Натальи. Умер недавно в возрасте ста лет, как и отец его, дядя Михей. Умер он в одиночестве, покинутый сыновьями. В старости он был жалок и убог. Я слышал о нем от матери, которая время от времени, отдавая ему дань уважения как мужу своей покойной сестры, навещала его в Городке под Томском, где он безвыездно доживал все годы. О нас с братцем он помнил и всегда расспрашивал мать о нас и укорял ее в том, что она воспитала неблагодарных детей. Он, Михей, пригрел нас в детстве, а мы о нем позабыли.
Однако старик был неправ. О дяде Михее я всегда помнил. И всю жизнь сердился на него, и обижался. Даже сейчас это во мне не прошло. Но не за себя и не за Митрия я на него таил обиду, а за тетю Наталью...
...Я проснулся той ночью от голосов снизу. Я подполз к краю полатей и выглянул из-за занавески. Тускло горела десятилинейная лампа. На всеобщих нарах при ее свете, накрывшись дублеными полушубками, обыденной одеждой тогдашних крестьян, спали мои двоюродные братья — Петр, Федор и Гришка. На вылощенной лавке, там, где с вечера рядком сидели мы с братцем, сейчас устроились тетя Наталья и мама. Они сидели рядом, тесно касаясь друг друга плечами, обе в холщовых станинках. Видно, они уже спали, когда дядя Михей их разбудил, заставил сесть в нижнем белье на лавку и, как и нас с братцем, стал допрашивать. Сам дядя Михей, как и сестры, тоже был в нижнем белье — холщовой рубахе и смешных, длиной чуть ниже колен, подштанниках. В руках он держал железную кружку, из которой он время от времени отпивал по глотку, а рядом с ним на полу стояла четверть с зелено-синим денатуратом. Чтобы не убычиться на потребиловскую водку, он в те годы пил дешевый денатурат, отчего, замечу в скобках, он и прожил до ста лет.
— Неблагодарные вы, сеструхи, твари, — вполголоса, чтобы не разбудить спящих сыновей, сердито выговаривал дядя Михей. — Бабы, ум у вас куричий. Добра вы мово не цените. Нету в вас ко мне уважения. Я чужих балазят пожалел, от погибели спас, они теперь в школу ходят, учатся...
— Пожалел волк кобылу, — негромко выговорила тетя Наталья.
— Ага, волк! — сердился дядя Михей. — Волк не приютил бы балазят замаратого человека, каков Захарий. А я приютил, живут они у меня в спокое, как сыр в масле катаются. И Авдотью я приютил. Ей бы погибель в канаве, а я ее приютил, в избе устроил...
— На полатях...
— Не в полатях, Натальюшка, дело, — доказывал свое дядя Михей. — Все дело в огласке. По всей деревне молва... Был я честный середняк, а теперь я из середняков угодил в подпевалы. Раз я спасаю Авдотью, жену замаратого человека, то я их подпевала. А таких, говорят, надо из деревни прогонять поганой метлой. Вот чем обернулась моя доброта. Чтобы рты заткнуть людишкам, я на хитрости пустился. Урон терплю, убычусь. Кажен день потрафляю. В карты возьмусь с колхозниками зубиться — нарочно проигрываю, чтоб они ко мне сдобрились и на меня не кырились. По моему талану мне их обыгрывать надобно в карты, а я в нарошный проигрыш пустился. Вчера рублевку проерил, сегодня полтинник.
— Может, мне, Михей, твои убытки чем восполнить? — спросила мать.
— Шкуру с себя сдери да и подари ему за его доброту, — посоветовала матери тетя Наталья. — Ему ночью, как на нарах спит, одеваться нечем, так он твоей шкурой, как дохой, укроется.
— Язва-баба! — выругался на жену дядя Михей. — Я вам про убытки, а вы мне про шкуру. Нет в вас ко мне уважения! Но я не таковский, я заставлю вас меня уважать. Как прогоню всех квартирантов на мороз, так по-другому у меня запоете. А мне без нахлебников вольготнее сделается. Тогда я, может, про город и производство смышлять перестану, в деревне захочу остаться, в колхоз заявление подам. Я мужик ишо мочный, меня бригадиром сделают. На рядовых работах работать в колхозе мне не с руки, я над людьми кыркать буду, приказывать, значит, все мне будут подчиняться и кланяться как начальнику. Хоть на старости лет при колхозном строе поживу сватом министру и кумом королю.
В речь дяди Михея вплетается голос матери, который дрожит и срывается от обиды.
— Получается, Михей, — говорит она. — Так получается, что я со своими детишками мешаю тебе сделаться королевским кумом.
— Да, так оно и получается, — соглашается дядя Михей. — Так оно и есть: ты со своими балазятами, Авдотья, во всем для меня помеха. Не состой ты у меня на фатере, я, может, к новой жизни быстрей бы приспособился.
— Выходит, мне с ребятами надо от вас убираться?
— Да, так оно и есть, убирайся.
— Куда же мы уйдем средь зимы?
— Куда хошь, Авдотья, мне тоже жить и приспосабливаться надо.
— Сейчас убираться аль до завтра погодишь?
Дядя Михей не отвечает. Он пьет из железной кружки денатурат. На вопрос, относящийся к дяде Михею, отвечает тетя Наталья.
— Давай, сестра, вместе сейчас собираться, — говорит она. — Чего же медлить! Незачем нам оставаться под одной крышей с таким извергом. — И она встает с лавки на пол. Мать за ней следом. Сестры настроены решительно. Уйти от изверга дяди Михея, уйти куда глаза глядят! — вот что порешили тетя Наталья и мама. «Плохо дело! — думаю я, лежа на полатях. — На улке такой холод!..»
— Погодите! — вмешивается в ночную беседу разбитый параличом дед Видиней. Мне его с полатей не видно, он возлежит на своем топчане, что возле дверей. Чтобы увидеть старика, мне надо далеко высунуться из-за занавески. А мне боязно: упаду вниз. Но мне незачем его видеть, я отлично слышу его голос. — Погодите! — говорит он. — Неладно у тебя вроде получается, Михей. Послушай меня, сынок, старика. Одумайся, не гони от себя Авдотью, пущай она остается с нами. И балазят не гони, пущай они среди нас проживают покуда. Уйдет Авдотья — уберется сразу вслед за нею и Наталья. Знаю я ее, с норовом баба. Куропатка она только с виду, а в душе зверь. Уйдет она из дому, ежли ты ее сеструху прогонишь, уйдет. Оно бы ничего, пушшай уходит: дети выросли, без нее можно обойтись. Но кто за мной ухаживать станет? Некому, Михей. Семнадцать лет, как меня паралик расшиб, она меня обихаживает. Без нее мне крышка. Одумайся, сынок, пожалей бедного отца!..
