Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй
— Вы были знакомы и раньше? — спросил Катарадзе с интересом.
— Нет, — сказал Чапичев тихо. — Это нельзя назвать знакомством. Мы виделись два или три раза… Я не знал ее имени… Хотя, если уж говорить правду, с той, первой встречи, после пожара в порту, она словно шла со мной рядом, все время была близко, но… только в мечтах. Что-то случилось со мной при этой встрече, что-то такое путанное, сложное, — не разобраться, не понять. На любовь это нисколько не было похоже. Если бы на ее месте был мужчина, я, кажется, мог бы сгоряча наделать беды. Но это была девушка. И я ничего не сделал, даже не ответил ей, хотя сердце мое кипело от обиды, от незаслуженного оскорбления. Она сказала мне прямо в глаза: трус… Вот и сейчас я волнуюсь, как только вспоминаю эту минуту, — сердце как будто громче стучит. Правда, теперь-то причина другая. Могло же так случиться, что я не увидел бы ее больше, никогда не увидел, и она не поняла бы меня… К счастью, случилось иначе — мы снова встретились в порту. Я работал шкипером на парусно-моторном боте «Орленок», на линии Одесса — Аккерман. Приходилось ходить и в Николаев, и в Евпаторию, даже в Керчь — но это были особые задания и выпадали мне редко. Мы собирали на рыбалках улов и доставляли его на холодильник. Во время боев за Одессу, когда фронт проходил за Севериновкой и у Люстдорфа, я трижды прорывался в порт с грузом снарядов. И особенно трудным был третий рейс — до самого маяка нас провожала шестерка «юнкерсов». За два часа они сбросили свыше сорока бомб. Старенький, видевший виды «Орленок» имел на вооружении только один пулемет. Наш пулеметчик Андриенко отстреливался до последнего патрона. Славный был товарищ и воин, — жаль, он не увидел больше Одессы, — осколок тяжело ранил его в грудь. Мы пришли в порт с тридцатью двумя пробоинами, со сбитыми мачтами, с развороченной кормой. Я до сих пор удивляюсь: как не взорвались боеприпасы? Несколько ящиков уже загорелось, но огонь погасила прорвавшаяся в пробоины вода. «Орленок» был на редкость послушен рулю: с ходу я разворачивался почти под прямым углом, кружил каруселью, останавливался и возвращался, бросался то к берегу, то в открытое морс, — словом, если бы начертить на карте этот маршрут, здесь были бы спирали, углы и круги, — самые замысловатые фигуры.
Он помолчал, задумавшись о пережитом.
— Все-таки… да, все-таки мы пришли в порт… Нам указали причал, мы подошли к нему с приспущенным флагом и передали на берег Андриенко. Прошло, наверное, не более двадцати минут, когда рядом, от целой пачки «зажигалок», загорелся пакгауз и тюки сена на соседней барже… Ветер дул свежий, рыбачий ветер кинбурн, — на ставных неводах в другое время приносит он счастье. А теперь он «работал», как поджигатель. Клочья горящего сена летели над причалами. Пепел кружился, будто метель… Черная метель, вперемежку с огнем. Я должен был немедленно уйти от причала, подальше отсюда, — на внешний рейд. Но, кроме моей команды и шести человек грузчиков, которые уже вынесли десяток ящиков на берег, здесь не было никого. Я приказал погрузить эти ящики обратно и набросить мокрый брезент. Я ждал… Два грузчика медленно поднимали ящик. Другие четверо стояли и смотрели. Они растерялись. Они знали, что в горящий пакгауз только сегодня сгружена тонна аммонала. Я об этом не знал. Я закричал на них так, что сам своему голосу удивился: «Да чего же вы ждете, дьяволы, — взрыва?!» Матросы бросились за мной на берег, и мы внесли эти ящики за какие-нибудь пять-шесть минут… Я уже приказал отдать швартовы, но старый, бородатый грузчик вцепился в трос, взглянул на меня, выпрямился и показал на пакгауз: «Аммонал… Тонна аммонала». Тогда я понял, почему они так окаменели. Медлить нельзя было ни секунды. «Орленок» еще мог принять тонну груза. В такой горячке некогда размышлять. Я сказал им, что, может быть, мы еще успеем, и побежал к пакгаузу.
— Ящики с аммоналом, — продолжал он после минутной паузы, — мы выносили на край причала, закрывая их бушлатами от пламени, от искры. Кожа на руках моих почернела. Брови, ресницы, виски, бороду — все подчистую обожгло. И матросы, и грузчики были обожжены — черные, с распухшими лицами, с отеками под глазами. Но удивительное дело — русская душа! Все они смеялись. Смотрел я на них и тоже смеялся: «Братцы мои, какое несчастье пронесло!..» Тут кто-то из матросов сказал: «Товарищ шкипер… смотрите, к нам еще груз волокут…» Я оглянулся: действительно, три женщины тащили тюк ваты. Та, что впереди, самая молодая, не просит — приказывает: «Сходни не убирать!» — «В чем дело, милая? — спрашиваю. — Может, вы заблудились?» Она отвечает по-прежнему строго: «Это неуместная шутка, шкипер… Десять тюков ваты для госпиталей вы обязательно возьмете на бот…» Я вижу — спорить излишне. А тюк ваты, который они несли, уже затлелся. Сами знаете, какой это груз — попадет в вату одна искра, ничем ее не потушишь. Для меня груз этот принять, все равно, что в трюме костер разложить. Я снова приказываю отдать швартовы. Но женщины уже поднимаются по сходням и бросают на палубу тюк… Тогда я оборачиваюсь к матросам: «За борт!..» — «Не смейте!» — говорит девушка. Она подступает ко мне вплотную. Теперь я увидел ее глаза, и, верите, у меня было такое чувство, как будто я ее где-то видел, искал и ждал, да, видел, запомнил и ждал ее одну…
Мне показалось, он отодвинулся немного. Длинная синяя вспышка света медленно прошла над кораблем. Катарадзе достал портсигар, и они оба закурили. Их лица освещали два тусклых огонька.
— Так мы и расстались, — сказал Чапичев тихо, и я почувствовал его задумчивую, чуть удивленную улыбку. — Матросы знают свое дело: подхватили, встряхнули тюк — и за борт… Кто-то из них засмеялся: «Во как шарахнуло, прямо торпеда!..» Казалось, девушка не заметила, что произошло. Она стояла передо мной и смотрела мне в глаза. Хорош я, наверное, был… ошпаренный поросенок! Уже упали швартовы. Матросы нетерпеливо ждали, чтобы убрать сходни. А она еще стояла передо мной, не только взглядом, бледностью лица, руками, стиснутыми у груди, — всем существом, как это умеют женщины, выражая презрение и насмешку. Если бы только презрение. Пусть даже злость… Нет, в глазах ее я увидел насмешку. Она сказала без горечи, уже без обиды, но с удивлением и, что еще хуже, как будто ей стало жалко меня: «Вы… трус?» Потом она повернулась и медленно, неторопливо сошла на причал. Мне показалось, я задохнулся. Может быть, от гари, которой пришлось так долго дышать. Я ничего не мог ей ответить. Я думаю: у каждого человека бывают минуты, когда он становится словно беспомощным и не хватает сил, чтобы защищаться… Такую обиду не прощают. Но это была женщина. Что мог я поделать с ней? Три дня я, скитался по городу, с тайным и неотступным желанием встретиться, оправдаться, и в то же время я боялся этой встречи… Дело характера, или судите сами, как хотите, но в этом городе, где люди привыкли к свисту снарядов и бомб, к смерти, врывавшейся в магазины, в очереди у кино, я боялся лишь одного — встречи, которую сам искал. Три или четыре раза я навещал госпитали и лазареты. Однажды меня спросили: кого я ищу? Я сказал: брата, — и назвал какую-то фамилию, но при повторном вопросе эту фамилию забыл, махнул рукой и ушел, хотя врач, усатый старичок, пытался остановить меня у калитки. В другом лазарете я глянул в зеркало и отшатнулся. На что было похоже мое лицо! Как будет она смеяться, едва увидит эту безбровую, распухшую маску… И тут я ловил самого себя: а причем здесь твое лицо? Не ищешь ли ты свидания, красавец?.. Я принимался заранее готовиться к разговору. Думал, чем бы ее уязвить? По тайной мысли моей, слово «мадам» должно было особенно ее задеть. Можете представить, какой я был петух!.. Это когда наедине с собой. При встрече я таких слов, конечно, не сказал бы. Мы встретились неожиданно, на углу Дерибасовской, возле Пассажа… И она узнала меня. «Как?! — сказала она изумленно. — Вы до сих пор в Одессе? А ведь вы очень торопились уходить». Я не знал, что ответить. Смотрел ей в глаза и улыбался. И нужно же было случиться, как иногда совпадает в жизни, что одно несчастье следует за другим. Это, другое несчастье, словно свалилось с неба. Подходит ко мне какой-то пьяный в брюках клеш, в рваной гимнастерке. «Ты что тут, — говорит, — салага, зеваешь? Эх ты, — говорит, — шкипер захудалый. На Пересыпи цистерну со спиртом разбило, или ты по ветру не чуешь?» В первый раз его вижу… Спирта, вообще хмельного, терпеть не могу. Может, по распухшему лицу моему судил он? Делаю вид, что не слышу, и снова обращаюсь к ней. «Да, — говорю, — мы скоро уходим в Севастополь. Если хотите — место на боте найдем». В глазах ее появилась та же насмешка, и смотрят они задумчиво, будто не видят меня. «Нет, — говорит, — спасибо… Скажите, вам не было стыдно? Разве можно так жить?» Я поздно спохватился, бросился ее догонять, но, очевидно, она вошла в какой-то дом. В третий раз я видел ее мельком — она шла к легковой машине, — окликнул ее, но она не обернулась. Через минуту машина укатила в сторону порта, и я пошел вслед за ней, к своему старенькому боту, которому вечером предстояло отправиться в рейс. Уже вечерело, когда меня вызвали к капитану порта. Посыльный торопил, я только успел умыться да набросить выходной бушлат. На приеме у капитана было человек, наверное, пятнадцать, но посыльный сказал: «Вне очереди…» И я вошел в кабинет. Капитан порта поднялся мне навстречу, улыбнулся, протянул руку. «Товарищ Чапичев… Рад вас видеть. Замечательный рейс вы совершили. Вот, кстати, знакомьтесь: это ваш пассажир…» Я обернулся и упустил фуражку… Наклонился, чтобы поднять ее, и снова упустил. «Что это вы кланяетесь?» — сказал капитан удивленно. Не помню, что я ответил. Она сидела у окна, у тяжелой гардины, в беленькой блузке, в синем берете и с усмешкой смотрела на меня. Кажется, я протянул руку, но она сказала: «К сожалению, мы знакомы… И у меня одна просьба к вам, товарищ капитан…» Я уже знал, какая это просьба. И не ошибся. «Я попрошу вас заменить шкипера. У нас будет восемьдесят пассажиров… восемьдесят детей… Мы отвечаем за них больше, чем жизнью. Я не рискну с вами, шкипер Чапичев, итти в этот рейс». Капитан посмотрел на меня с тревогой: «Не понимаю… Для этого ответственного рейса я наметил, Чапичев, именно вашу кандидатуру…» Я должен был оправдаться, рассказать о пожаре в порту, о грузе, который был на боте. Но если она считала меня трусом, разве могли помочь тут слова? О человеке судят по многим делам… Что-то во мне ее оттолкнуло. Не мог же я доказывать, что я хороший, а она неправа. Я сказал, что готов исполнить любое приказание капитана, простился и ушел на бот. До позднего часа я ждал решения своей судьбы. Если пришлют нового шкипера, значит, она убедила капитана. Что ж делать, чемодан мой невелик: пара брюк, три сорочки да полотенце… Только проститься с командой, а там — куда пошлют… Все же я сильно свыкся с «Орленком», был он словно живым для меня, старенький, деревянный корабль. Примерно в полночь за пакгаузом загудели грузовые машины, потом я услышал звонкую перекличку голосов. Это шли дети… Они шли парами, в сопровождении воспитательниц, крепко держа друг дружку за руку, осторожно ступая через железнодорожные пути. Мне их отчетливо было видно — в небе догорало «паникадило», и синий свет плескался наподобие волн… Я смотрел на детей, на их ночное шествие и думал о предстоящем рейсе. Признаюсь, мне было страшно… Слишком несовместимо это: наивные глаза детей и… грохот железный, гарь, смерть…
