Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 3.
— Возьмем, конечно, — сказал Петр Михайлович Фомушкину. — Ты, я, Иван Васильевич, Тихон Иванович — четверо. Сам Шмель — пятый. Как раз на «козла».
— Шмель! — воскликнул я. — Митяй Шмель?
— Да, — ответил Фомушкин. — Вот он подсунул. — И указал на Чумака. — Наш-то шофер ушел в ваш «полк», а этого взяли.
— Давно? — спросил я.
— С неделю назад. Временно пока. С начальником милиции советовались. «Попробуйте», говорит. Вот… пробуем.
— Ну и как он?
— Не верит. Работает. Молчит.
— Да он ни во что не верит… ни в кого, — вмешался в разговор Петр Михайлович. — А вас, Тихон Иванович, уважает. Знаю. Встречался с ним на охоте… Был в хуторе…
Да, я еще тогда, после пожара, понял, что Митяй мне теперь верит, он может верить. Мне не хотелось углублять этот разговор. Остальной путь, уже мимо безжизненных камышей под самым селом, мы прошли молча в сумерках. Каждый о чем-то думал сам по себе. Я тоже думал: «Зачем же советовались с начальником?» А в голове звучали слова Митяя: «За что? За что?»
Поднялся ветерок. Потянула легкая поземка. Камыши сухо зашелестели.
Мы расстались со словами «до послезавтра».
…В ночь ветер усилился. Дома, лежа на кровати, я слушал его довольно сердитую, скучную, однообразную и, казалось, бесконечную песню.
В трубе позвякивала вьюшка.
Ветер и ветер. Бесконечный ветер шарит по моему окну. Я прислушиваюсь к его нудному однообразию. Может быть, потому и мысли так отрывочны… Надо постараться не думать… Мне кажется, что уже не думаю… Но вновь я ткнулся, как слепой котенок в горячий чугунок: «Он ни во что и ни в кого уже не верит…» Мне стало больно.
Я не мог отбросить мысли куда-нибудь в дальний уголок.
Встал. Записал в тетрадку весь день зимней охоты с утра и до этой минуты.
А ветер уже настойчиво царапался в стекло.
Будет метель. Она уже начинается.
Декабрь снежный да холодный — год хлебородный.
Дуй, ветер! Больше снега — больше хлеба.
К утру нанесло сугробы.
Два снегоочистителя прошли на тракт, разваливая снег на обе стороны. Теперь от проезжающих машин виден только кузов.
К концу дня трактор поехал выручать автобус с передовиками сельского хозяйства, застрявший где-то на пути в область.
Но Валерий Гаврилович, когда я зашел к нему в кабинет, подтвердил:
— Едем обязательно. Собирайтесь к семи утра.
— Не застрянем?
— Не думаю. Ветер притих. Снегоочистители прошли дважды. А потом ведь — «козел»! Это тоже понимать надо.
В общем, он был в самом лучшем настроении. У него, впрочем, всегда хорошее настроение.
— Как ноги? После вчерашнего? — спросил он.
— Ноют. Но ведь я-то хоть зайчишку ухлопал.
— Я тоже убил: «Зайца и лису и ноги на весу».
Потом он говорил мне, что думает сменить ружье.
— Плохой бой? — недоумевал я.
— Хорошо бьет: с полки упало — семь горшков разбило. Приклад не по мне: бью по жене, а промахиваюсь. Если без шуток: низит оно у меня. С собой завтра прихвачу, сдам в комиссионный, а себе возьму штучную «ижевку». Хорошие ружья — никаких заграничных не надо.
…А утром следующего дня мы уже ехали в область.
Пока выбирались из камышей, было тихо и дорога была чистой.
Петр Михайлович сказал Митяю:
— А ты, Дмитрий Данилыч, сомневался. Видишь, дорога-то!
— Я что? Я хоть к черту на рога поеду, — спокойно ответил Митяй. — Только вот шофера говорят, под Боськином нанесло, а снегопахи отвалили две стены. Получился туннель выше грузовика. И узко — не разъехаться.
Мы выбрались в чистое поле. Здесь ветерок оказался порядочный. Тянула змейками поземка и курилась дымком над сугробами-стенками с обеих сторон дороги. То и дело начали попадаться переносы. Митяй в таких случаях сдавал автомобиль назад и с разгону пробивал сугробчик. Получалось у него ловко.
Километр за километром ехать становилось труднее. Поземка зализывала след «козла» тотчас же, заклеивала, как пластырем, затирала, заметала и разравнивала.
Снег течет и течет. И дымит. Течет и дымит.
Митяя вижу в спину: он будто прирос к баранке, волосы у него мокрые, шапка на затылке. Давно уже едем, часа полтора-два, а от него мы не слышали ничего, кроме того, что он сказал о «туннеле».
Встретился грузовик — нос к носу. Шоферы вышли друг другу навстречу. Поздоровались за руку.
— Далеко? — спросил Шмель.
— В Корневцы, — ответил встречный.
Они стояли по колено в поземке, как люди без ног.
— Как там дальше? — спросил опять Шмель.
— Табак. На «козлике»-то проскочишь, но… с парком. А ты куда?
— В область.
— Начальников везешь?
— Начальников.
— Ну, вези, — будто разрешил встречный. — Из Камышевца?
— Оттуда. А у тебя чего в кузове?
— Отходы. Свиньям.
— Это за сто пятьдесят километров?! — громко ужаснулся Шмель.
— И-и, не говори!.. За морем телушка — полушка, на рупь перевозу. Зерно вывезли, а за отходами… А ну их!.. Как будем разъезжаться? Кому ближе назад сдавать?
— Должно быть, мне, — оглянувшись, сказал Шмель.
— Давай. Крути «козлу» хвост.
— Ну, ты! — шутейно отозвался Митяй. — Ты лучше своей корове хвост подмажь — мухи докучать не будут.
Так шоферы, встретившись, за одну-две минуты узнают: куда, зачем, откуда, что и кого, да еще успеют обменяться шутками.
Митяй начинал жить по-человечески.
Он сдал «козла» назад, выбрал обочину с наименьшим отвалом снега и с разгону воткнулся в него передком. Встречный тихо, борт в борт прополз мимо нас. В десяти метрах позади он остановился. Наш автомобиль забуксовал — назад никак. Встречный подцепил его тросом и вытащил на дорогу. Было понятно, что оба шофера поездили свое в снегах.
— Ну, бывай! — сказал встречный.
— Добрый путь! — ответил Митяй.
Посмотрев назад, я увидел, как поземка принялась облизывать грузовик, и он, сразу посеревший, будто уплывал от нас, задернутый мутной живой пленкой.
Снег течет и течет. И дымит.
— Как это получается? — спросил Иван Васильевич у всех сразу. — Отвезти зерно, а за отходами — зимой, в такой холод, в такую дорогу? Ведь это же страшно дорого!
— Вот и получается, — заговорил Петр Михайлович. — В Корневецком районе выполнили полтора плана закупок, а скот «на бобах» остался. Падеж… Вот и возят. Весь автотранспорт гоняют. Люди мерзнут. Центнер отходов выходит им вдвое дороже центнера отборной пшеницы.
— Безобразие! — воскликнул доцент. — Чего же вы молчите? Вы, власть? — набросился он на Фомушкина и Чумака.
— А откуда вы знаете, что молчим? — отпарировал Фомушкин.
Доцент осекся: может, они и правда не молчат — почем знать, но все-таки задал вопрос:
— В самом деле, я серьезно: говорили вы лично где-нибудь об этом? Скажем, в областных верхах?
— Я тоже серьезно: говорили. Писали, — ответил за Фомушкина Чумак. — Мы-то выкладку дали в область точную. Потом ругались, спорили. А что сделаешь!.. В Корневцах заготовили кормов мало. Наш район им теперь пятьсот тонн сена взаймы дал — тоже зимой возят, мучают людей, рвут тракторы и автомобили.
— Дикость! — заключил Иван Васильевич. — Так почему же в Корневцах молчали раньше?
— Вот послали теперь в район «выправлять положение». Переметова направили… для пробы: вытянет — так, не вытянет — спета его песенка.
Митяй оглянулся на Чумака, внимательно посмотрел, но не произнес ни слова.
— Почему они молчали? — переспросил Фомушкин. — Скажу почему. Очень уж мне это самое в душу запало — все помню… Когда я был еще комсомольцем, один товарищ мне однажды сказал в своем кабинете так: «Ты, Фомушкин, много лишнего говоришь. Горяч, молод. Человек чаще страдает оттого, что „лишки“ высказывает, но он никогда не жалеет и не страдает оттого, что молчит. Запомни на всю жизнь, чтобы тебе шею не сломали. Подумай». Вот они и молчали.
— К слову сказать, Валерий, с твоим характером тебе в свое время шею скрутили бы как пить дать, — сказал будто между прочим Петр Михайлович.
Теперь Митяй оглядел Фомушкина и снова врос в сиденье, приклеился к беспокойной баранке руля. Автомобиль бросало из стороны в сторону: ехать становилось все труднее и труднее.
И вот по обе стороны пошли стены снега — они были выше «козла». Здесь поземка юрилась вверху, над стенами, и ровным слоем садилась вниз. Автомобиль пошел лучше, спокойнее. Митяй вытер рукавом пот, поправил шапку и откинулся на спинку сиденья: он отдыхал, пользуясь ровной дорогой.
Но неожиданно перед нами вырос автомобиль, груженный мешками.
— В чем дело? — крикнул Митяй, приоткрыв дверцу.
Ему никто не ответил. Тогда он вышел и направился туда. Мы тоже вылезли поразмяться и пошли за ним.
Из-под грузовика торчали валенки: справа — одна пара, серая; слева — другая, черная. Валенки были живыми: то царапались, упираясь пятками, то чуть уползали под машину.
