Иван Свистунов - Жить и помнить
— Скорей, скорей!
В кузов, где стояли штабные ящики, автоматчики положили Петра Очерета и Станислава Дембовского, и грузовик рванулся к переправе: немецкие мины ложились густо — успеть бы!
В кузове девушку швыряло от борта к борту, словно бильярдный шар, но она, как смогла, перевязывала раненых — стонущих, тяжелых.
По мосту, недавно наведенному саперами, грузовик переехал Мерею и помчался в сторону Ленино. Но не проехал и трех километров, как из-за солнца с прерывистым торжествующим воем вырвался фашистский самолет и прошелся над грузовиком, строча из пулеметов. При первом заходе пилот промахнулся: взял слишком вправо. При втором же, для верности, сбросил небольшую бомбу. Она упала в поле, недалеко от грузовика, и осколок разворотил задний мост. Девушка вылезла из кузова и бросилась к шоферу. Тот лежал грудью на баранке, и на его спине расползалось черное пятно. Девушка схватила шофера за чуб, подняла поникшую голову: мертв.
Самолет сделал третий заход над неподвижной и теперь уж совсем беззащитной мишенью. Пулеметная очередь перечеркнула мотор, бензин обрызгал сапоги и шинель девушки. Машина вспыхнула. Девушка бросилась в поле. Знала: единственное ее спасение — как можно скорей и как можно дальше убежать от горящей машины.
А раненые? Беспомощные! Обреченные! Уже ни о чем другом не думая, она рванулась в горящий кузов и за ноги сволокла в канаву одного раненого. Шинель на ней тлела, но она снова поползла к машине и вытащила второго. Надо было спасать и ящики. Она оттащила в сторону один ящик и тут же упала на землю: огонь охватил ее. Она еще раз попыталась приподняться, но вокруг ничего не было: ни ящиков, ни раненых, ни машины. Не было ни земли, ни неба. Только огонь…
Койки в палате стояли так тесно, что между ними едва могла протиснуться сестра, чтобы поставить градусник или дать лекарство. Синие светомаскировочные шторы приспущены, и даже днем в палате полумрак. Впрочем, так лучше. Спать лучше, думать лучше, беседовать по душам с соседом лучше.
А сосед у Петра Очерета не простой. Побратим. Друг. Правильней сказать — брат.
Еще совсем недавно, три-четыре дня назад, он даже не предполагал, что на белом свете живет человек по имени Станислав, по фамилии Дембовский, по национальности поляк. Прошло не так уж много часов — и теперь, пожалуй, нет для Петра Очерета человека ближе, чем солдат, с ног до головы перебинтованный, что лежит на соседней койке.
Так-то было на войне.
— Проснулся, Петро? — Станислав заметил, что Очерет лежит с открытыми глазами. — Выспался?
— Трохи. Выдал на-гора минут триста шестьдесят.
Теперь у них есть время, чтобы по-настоящему познакомиться, поговорить. Приходят и уходят врачи и сестры, меняют бинты, кормят обедом и ужином, пичкают лекарствами, а между ними длится один нескончаемый разговор: о жизни, о войне, о прошлом, о будущем.
Заснет Станислав, а Очерет уже ждет не дождется. Не успеет тот протереть глаза, как слышит бас Петра, приструненный госпитальной тишиной:
— Проснувсь? Ну давай побалакаем за житуху.
Как-то в палату принесли свежие газеты. Читали без особого интереса: все новости с фронтов узнавали по радио.
— Ну, як там без нас воюють? — спросил Очерет Станислава, листавшего газеты.
Вдруг Станислав нахмурился.
— Шо там таке?
— Вот слушай! — И Станислав прочел сообщение о том, что Советское правительство присвоило посмертно звание Героя Советского Союза польской девушке, которая сгорела, спасая раненых и штабные документы из горящей машины.
Лежали притихшие. Они не знали ни имени, ни фамилии девушки, которая спасла их. Петр только помнил, как она схватила его за ноги, потащила. Он был слишком тяжелым, и она уронила его на землю. Верно, от удара и боли он потерял сознание. Ничего не помнил и Станислав.
— Може, то вона? — проговорил Петр.
Ведь была же и горящая машина, и девушка, почта девчонка, в тлеющей шинели, и пулеметные очереди, и ее испуганное, заплаканное лицо, и слабые детские руки. Мысль, что, может быть, спасение их, двух мужчин, оплачено жизнью польской девочки, была как укор. Лежали молча. Лишь вечером, когда в палате совсем стемнело, Петр проговорил голосом, хриплым от долгого молчания:
— Теперь я их, гадив, смертным боем бить буду.
…Идет скорый поезд к границе. Скоро Брест. Скоро встреча со Станиславом. Сидит Очерет у окна, прикованный к нему неразрывной цепью воспоминаний.
— Петро, о чем ты все думаешь? — подсел к Очерету Самаркин. — И шепчешь даже. Остерегайся. Так и свихнуться можно. У нас в Солнцеве одна девка все в окно смотрела да с панталыку и сбилась.
— Не собьюсь. А думка у меня одна. Ты чув, шо колысь война була?
— Приходилось.
— О той войни я и думаю.
3. Хороший человек за Бугом
Брест проехали.
По железнодорожному мосту поезд шел медленно, словно на цыпочках, боясь нарушить покой светлой реки, неторопливо несущей голубые воды в оправе пологих берегов.
Граница!
Петр смотрел на мост, на темнеющие слева камни и остатки проволочных заграждений. На память пришла известная история о немце (он узнал ее из газет), который много лет назад, июньской ночью под воскресенье — самой короткой ночью в году, — полз, задыхаясь от страха и надежды, сквозь камыши и прибрежный лозняк, через рвы и густо натянутую колючку, плыл, захлебываясь черной водой Буга. Каждую секунду готов был встретить лбом пулю русского пограничника, каждой клеточкой кожи на спине чувствовал беспощадные дула гитлеровской погони. Плыл, полз, крался к русским, чтобы предупредить:
— На рассвете Гитлер начнет войну против Советского Союза!
Всякий раз, когда Петр Очерет думал о несчастном для нас начале Великой Отечественной войны, он вспоминал этот маленький, никакой роли в войне не сыгравший эпизод. Пытался представить себе чувства, наполнявшие сердце отважного немца. Был ли он коммунистом, верным единомышленником и соратником Эрнста Тельмана, социалистом-антифашистом или просто рабочим человеком, трудягой, гамбургским докером или рурским металлистом? Все равно. Любовь к нашей стране и ненависть к фашизму воодушевили его на подвиг.
Ничего уж не мог изменить он в ходе исторических событий, как не может одна песчинка остановить мчащийся на всех парах локомотив. Все же он встал на пути злой, неудержимо движущей к войне силе.
— Гарный був хлопец! — в усы проговорил Петр. — Добре жить, колы есть таки люди на свити. И у нас, и в Нимеччини, да и во всих концах земли.
По известным законам ассоциации память Петра Очерета от мужественного немца перешагнула к другому хорошему человеку, с которым через несколько минут предстоит ему встреча.
Поезд подошел к первой польской станции — Тересполь, — и Петр увидел на перроне Станислава Дембовского. Высокий, курчавый, в модном сером макинтоше, он шел вдоль поезда, всматриваясь в окна, отыскивая в них знакомое лицо.
Увидев Станислава, Петр в первую секунду конфузливо подумал: «На шо я телеграмму отбивал. Тильки человека от работы оторвал». Но радость предстоящей встречи смяла и отбросила все сомнения: «Фронтова дружба — не хвист собачий!»
Высунувшись из окна, гаркнул так, что эхо прошло вдоль всего состава:
— Стась!
Станислав замахал шляпой, вскочил в вагон. Красивый, несколько раздобревший, шел, улыбаясь, по узкому вагонному коридору, расставив руки для объятий:
— Здорово, Петро!
— Здорово, Станислав!
Обнялись, трижды накрест, как и положено, поцеловались.
— Э, да ты, Петро, усы отпустил!
— Годы такие. Для солидности.
— Я не решаюсь. Жениться еще думаю.
— Так з усами зручнише. Люба панянка пиде.
Стояли, загородив проход, веселые, здоровые, словно не было ни атак, ни ночных разведок боем, ни тяжелых ранений и легких контузий, ни медсанбатовских санитарией и гигиеной пропахших коек, ни маленьких, наспех набросанных холмиков земли с фанерными дощечками: «родился… — убит…»
Из всех купе с любопытством выглядывали пассажиры. Судили-рядили:
— Друзья?
— Родственники?
— Братья?
И действительно, они были похожи на родных братьев.
Из своего купе выглянул Осиков. После переезда через государственную границу его ответственность за поведение членов делегации возросла, и он порой чувствовал в груди легкую дрожь, словно там была не душа, а обыкновенный студень из свиных ножек. А тут еще появился в вагоне неизвестный гражданин…
На всякий случай Осиков встал у окна. Смотрел совсем в другую сторону, туда, где виднелось общедоступное заведение для мужчин и женщин. Даже прочел над входом в него надпись: «Для кобет». Прислушивался, от напряжения шевеля ухом.
