Евгений Воробьев - Незабудка
Незабудка все еще сидела в полутемной «бирхалле» (она по складам прочитала наконец вывеску) на пустом бочонке перед пустыми фаянсовыми кружками. Откуда взялось такое головокружение? Словно ей в голову ударило все пиво, которое когда-то здесь было выпито немецкими бюргерами.
Однако хватит глупой болтовни, пусть даже она болтает не вслух, а мысленно, про себя. Что бы ни случилось с Павлом, она не смеет бредить.
Тем более безнравственно даже мимолетно думать так, поскольку она останется не одна на белом свете, а вдвоем с сыночком. Отныне она не смеет распоряжаться своей жизнью, как прежде, потому что вся ее будущая жизнь — только часть жизни. А другая часть жизни, та, которая продлится за пределами ее тела, тем более драгоценна, что она продолжит жизнь Павла, если ему не суждено будет стать отцом и если она станет вдовой прежде, чем могла бы по всем штатским, а не только полковым законам назваться его женой.
Она ходила однажды в Свердловске в родильный дом, когда там лежала молоденькая мастерица из их парикмахерской при гостинице «Большой Урал». Та вышла с младенцем на руках, а нянечка следом вынесла ее вещи. И другие женщины выходили такие же счастливо-озабоченные. А вот к лохматому железнодорожнику жена вышла, вместо ребеночка держа в руках узелок, а глаза ее были обведены синими кругами. И как это после всего, что пережито и увидено на войне, Незабудка запомнила глаза несчастной женщины, которой не суждено было стать матерью! Наверное, если бы Незабудка потеряла маленького Павлушку, она бы навсегда отвернулась от жизни и у нее тоже сделались бы такие пустые глаза.
Лишь бы с будущим сыночком не случилось ничего худого, а она сыночка и выкормит, и прокормит.
Она провела рукой по своей упругой груди, нечаянно коснулась наград и неожиданно обрадовалась этим наградам, обрадовалась даже тому ордену, к которому Дородных ее представил, хотя неизвестно еще, вылупится ли тот орден из своей красненькой коробочки.
А то вернется после войны, еще кто-нибудь укажет на нее пальцем: «Как ты, душенька, воевала — еще неизвестно, а ребеночка прижила. Видали мы таких героинь!» Вот дед Павел Лаврентьевич, это она знает твердо, не осудит ее — и словами не осудит, и в мыслях.
Она заново ужаснулась мысли, что завтра обязательно должна отбыть куда-то во второй эшелон для дальнейшего следования в тыл армии, а оттуда в штатский тыл. Первая остановка — Каунас, далее — везде! Она и так уже просрочила все сроки, ждала-дожидалась, когда начнется штурм Кенигсберга.
День шел за днем, а штурм все не начинался. Сперва ликвидировали немецкий котел юго-западнее Кенигсберга, затем пришел плохой прогноз погоды. А начинать штурм в нелетную погоду, не используя силу авиации, невыгодно.
Лишь позавчера в полдень заговорили тысячи стволов; залп, после которого на полковом медпункте все оглохли, длился полтора часа. А после начались бои, которые не ослабевали, а, судя по потоку раненых, отличались прежним упорством.
Она вновь с тревогой подумала, что Павел может пострадать при штурме Кенигсберга сегодня, завтра, послезавтра или позже, и ей стало сразу безразлично все, что произойдет с ней самой в тылу. Пусть хоть сама баба-яга тычет в нее своей острой клюкой! Ей наплевать, о чем будут судачить и сплетничать злые кумушки обоего пола, потому что все равно живая жизнь ее оборвется раньше.
Но ее конченая жизнь все-таки не окончится, она и с мертвым сердцем будет жить на свете, потому что будет жить нарасти ее Павлушка. Она испытывала робкую, но уже преданную любовь к сыночку, который живет с ней уже четыре месяца.
А значит, сердце ее воскреснет; недаром врачи любят повторять, что больное сердце само себя лечит.
10
Незабудка уже несколько раз подымалась на ступеньку-другую по лестнице, ведущей из подвала, прислушивалась, приглядывалась к земле и небу.
В сторону залива пролетела четверка наших истребителей, и Незабудка вспомнила своего «крестника».
«Может, мой «погорелец» уже летает? Может, он затесался в эту четверку? — Незабудка проводила звено долгим взглядом. — Очень понравилась я тому, потушенному, хорошо знаю, что понравилась... И мужу моему позавидовал...»
Истребители скрылись, в небе стало тихо, да и на земле слегка утихомирились. Кажется, уже можно покинуть «бирхалле» с ее мощными задымленными сводами.
Она едва уговорила сегодня переправить ее через Прегель на лодке. Аким Акимович не хотел везти Незабудку на командный пункт батальона, потому что накануне видел во сне: Незабудка идет по овсяному полю, а овес — плохая примета. Аким Акимович даже глаза перекрестил, когда проснулся.
Она поднялась на тротуар и быстрым шагом прошла-пробежала по мостовой пустынной улицы. Ближний тротуар до окон второго этажа был засыпан черепицей, каменным крошевом, обугленными досками, кусками штукатурки, битым стеклом, золой.
Известковая, кирпичная пыль и едкий пороховой дым застилали, резали глаза, пыль хрустела на зубах, оставляя привкус гари.
Еще не дойдя до перекрестка, она почувствовала сильную одышку, с сердитым удивлением прислушалась к себе, но тут же покорно замедлила шаг.
Вот в просвете улицы показался Прегель. Издали река была похожа на запыленное зеркало, присыпанное тем же кирпичным прахом.
Аким Акимович первым увидел и окликнул Незабудку. Он сидел на набережной, свесив ноги в открытый канализационный люк.
— Ну, как там твой?
— Павел кланялся тебе, Акимыч.
— Поклон я приму... Небось на «Ландыше» горячка лютая?
— Белого света сегодня еще не видели.
— Так и тут воздуха за осколками не видать было.
Незабудка узнала, что во время огневых налетов Аким Акимович залезал в люк и сидел там как у Христа за пазухой. Если бы майор Дородных увидел, он обязательно взял бы на заметку эту хитрую придумку, — может, пригодится в уличных боях. Аким Акимович доложил, что за это время оказал помощь двум пулеметчикам из седьмой роты, оба пожелали остаться в строю.
Незабудка в свою очередь сообщила, что снова легко ранило Коротеева, ему рассекло мелкими осколками щеку и ухо. Она прибинтовала рассеченное ухо, а Бочарник морщился от боли, неприлично ругал фашистов, которые вывели из строя такой мощный звукоуловитель...
Услышав о новом, неизвестно уже каком по счету ранении Коротеева, Аким Акимович покачал головой:
— Прямо сноса нет этому Бочарнику. Сколько раз в лазарете лежал, сколько на передовой отлеживался! Хорошо, хоть тяжелого случая не было...
Лодка Акима Акимовича покачивалась на плаву, тыкалась носом в каменный причал, заросший мохом. Лодка была выкрашена в ярко-голубой цвет и называлась «Амалия». В ту минуту не верилось, что Прегель мог быть местом мирных прогулок.
Аким Акимович уже дважды каской вычерпывал воду, которую заплеснуло взрывной волной.
Мины изредка взрывали поверхность реки, и тогда тут и там из воды вздымались мутно-зеленые фонтаны и фонтанчики, искрящиеся на тусклом солнце. Такие же фонтаны, только поголубее и пониже, возникали при памятной переправе через Неман.
Еще несколько дней назад Незабудка и слыхом не слыхала, что есть такая река Прегель. А разве какая-то немка Амалия, имя которой присвоили лодке, слышала об уральской реке Вишере?
Обстрел прекратился, но Незабудка склонялась к тому, чтобы подождать с переправой еще немного.
— Вот-вот, подождать, когда новый налет начнется, — проворчал Аким Акимович.
Незабудка мельком взглянула на железную крышку, лежащую рядом с люком, и прикинула: вдвоем в этот люк в случае чего не втиснуться, диаметр не позволит, а Аким Акимович теперь один туда не залезет и под огнем ее не оставит. Жаль, аптека размолота в щебень. Совершенно непонятно, как при этом уцелела витрина, а в ней — стеклянные разноцветные шары. Выходит, и в самом деле нужно грузиться в лодку. Или все-таки переждать где-нибудь в затишке? Хорошо бы тут на набережной отыскался погребок с такими же надежными стенами и сводами, как в «бирхалле». Но где найдешь такое убежище?
Аким Акимович первым, не оглядываясь, направился к воде, быстро отвязал лодку и помог Незабудке спрыгнуть; он все время прислушивался к бою и поторапливал свою спутницу.
Про себя он удивился нерешительности Незабудки в эти минуты; прежде он за ней такого не замечал.
Аким Акимович попросту не заметил, что, не поступаясь мужеством, Незабудка в последние дни избрала для себя новую меру осторожности, потому что смелой она отныне могла быть только за себя, а остерегаться обязана за двоих.
Незабудка сидела на корме, круто обернувшись назад, и вглядывалась туда, где вел сейчас уличные стычки их батальон, откуда доносилась оглушительная разноголосица боя.
Она пытливо вслушивалась в шумы и грохоты, доносящиеся со стороны «Ландыша», и, может быть, поэтому не услышала мину на излете, то зловещее шипение-фырчание, которое предшествует близкому разрыву.
