Октябрь - Николай Иосифович Сказбуш
— Это всё ты, — украдкой укоряет она старика, — ты доконал сироту!
Молчит Тарас Игнатович. День молчит, другой — месяц прошел, будто и нет его в хате, только ложкой по миске сердито чиркает. И вот, однажды, — солнце уже на лето поворачивало, смуглый румянец на щеках Тимоша появился, — говорит за ужином Тимошу спокойно, не повышая голоса, будто ничего между ними не было:
— Собирайся. Завтра со мной пойдешь. Человек один из Питера приехал, неплохо бы послушать. — И больше ничего не сказал.
2
Наутро — был праздник, заводские гудки молчали, и соседи кругом глаза еще только протирали — старик заходился чуть свет, торопит Тимоша: вставай да вставай. Прасковья Даниловна притихла, встревожилась и только старается во всем угодить — знает уже эти поспешные утренние сборы, праздничнее сходки в пригородном лесу, — старая вековечная дорожка проторена. И Тарас, и вся Тарасова родня, и она сама бывало не раз этой дорожкой на сходки хаживали.
Тарас Игнатович не сказал даже Тимошу, куда и зачем идут, хоть по его озабоченному, строгому лицу, по коротким деловым сборам тот угадывал — предстоит нечто важное.
Сперва подумал — на завод или на фабрику, — но что за фабрика в воскресенье? Да и повернули они не в город, а в лес.
Знакомая тропинка, ельник, своенравная речушка извивается в зарослях очерета, бурого от высохших прошлогодних стеблей: кажется всё вокруг жестким, выжженным, но вдруг раскрываются сверкающие озерца, голубые чаши, обрамленные золотыми песчаными берегами, тянутся песчаные холмы, покрытые хвоей, — преддверие древнего соснового бора.
— Здесь в пятом году собирались, — коротко бросает Ткач.
Пошли перелески; вперемежку с сосной заиграли ослепительно свежей белизной березы, зашептали кустарники, и где-то над поляной раздалась весенняя звонкая песня.
— Вот дорога на село повернула — ходили туда в экономию крестьян поднимать.
Знал Тимош и эту дорогу, и поляны, и перелески — соловьи тут пели чудо, как хорошо. Слышал об экономиях и сходках. Не знал только, что и соловьи, и сходки на одной поляне.
Прошли немного, и снова засверкала река. И вдруг на пригорке — девушка в легком белом платье, легкая косынка на плечах, читает книгу. Сосны над ней широкие лапы раскинули, прикрывают от солнца, играют светлые зайчики на нежных щеках, на волнистых прядях разметавшихся кос, на круглых коленях.
Бывают же такие девушки на свете, — глянешь и запомнится навсегда удивительная легкость движений и робкий взгляд из-под опущенных ресниц, — вот возникла она в лесу над рекой, такая неожиданная и желанная. И всё вокруг нее, — солнце и тени, ветви и цветы, — так ладно склоняется к ней, ласкается, словно родилась она тут, сдружилась с зелеными стройными елочками, лесная и свободная!
Вдруг в соснах, на самых вершинах, взметнулся, сверкнул и взлетел огненный шар, упал на лохматую ветку, — закачалась на ней пушистая белочка.
Девушка вскрикнула, вскинула голову, книга упала в траву.
Тимош невольно остановился, и так же невольно рука потянулась, чтобы поднять книгу.
— Тимош! — строго окликнул старик.
Парень отдернул руку, отвернулся и зашагал следом за Ткачом. Всю дорогу преследовала неотвязная мысль: нужно было поднять книгу!
На перекрестке дорог встретили подростка в праздничной рубахе с цветком в петлице:
— Здоров, дядя Тарас.
— Здоров, племянничек. Не видал ли нашей компании?
— А если всё прямо так пойдете, дорога приведет.
— Ну, счастливо, сынок.
— Счастливо, дядя Тарас, — и, поправив в петлице цветок, паренек принялся выглядывать новых путников.
Мягкий шелест хвои под ногами, запах сосновой коры, растепленной первым летним солнцем, могучие стволы с глубокими бороздами и с нужными смолистыми чешуйками. Девушки в печатных платочках и одна в цветастой туго затянутой кофточке с золотыми сережками в ушах кружились в хороводе. Тимош повернул было к ним, но Ткач остановил:
— Не сюда. Дальше.
Вышли на старый шлях, свернули на тропку, потянулись заросли колючего кустарника, и вот раскрылась перед ними поляна — множество людей, разбились на группы по три-четыре человека. Внезапно чей-то звонкий взволнованный голос:
— Товарищи! — и все притихли; Ткач забыл уже о Тимоше, пробирается вперед; и Тимош забыл о девушке с книгой, смотрит на лица людей, и сердце его начинает биться часто-часто, дух захватывает; всё в нем напряжено, насторожено, будто силится узнать забытое, будто после долгих лет вернулся в родное гнездо, — он видел, он знает этих людей — каждый голос, каждое слово отдается в душе.
Тимош слушает незнакомого человека, понимает и не понимает, о чем он говорит, — слишком велико волнение, охватившее его, он пьянеет от томительного весеннего дня, от множества людей, от страстных слов:
— Долой царских палачей! Да здравствует единство всех пролетариев!
Тимош не думает уже о Ткаче, он протискивается вперед, ближе к незнакомому человеку. Оратор протягивает руку, люди на поляне ждут его слова.
Вдруг резкий свист прорезает лесную тишину. Кто-то вскрикивает:
— Ка-за-ки!
Тимош не сразу понимает, что произошло. Люди на поляне разомкнули кольцо, оно разбивается на звенья, рассеивается.
— Ка-за-ки!
И вслед строгий оклик:
— Тимошка, сюда!
Но он уже не видит и не слышит ничего, летит стремглав, пробиваясь сквозь чащу, перепрыгивая через канавы и пни, поддавшись непонятному страху, оробев перед ненавистным словом «казаки».
Очнулся Тимош на поляне. Теперь он ощущает только одно — стыд, непреодолимый, неотступный. Он не разыскивает своих людей — стыдно взглянуть им в глаза. Он вспоминает, как неохотно расходились рабочие, вспоминает угрюмые, суровые лица. Он не знает, куда себя деть, идет по шляху, неохотно передвигая ноги, рубашка болтается на ветру — потерял пояс!
Никто не останавливает его, не окликает, он никому не нужен — такой прыткий. Шумят над головой сосны, плывут облака, и тени от облаков скользят по дороге. Он всё бредет без оглядки, без мыслей, и стыд постепенно сменяется злобой.
Мало-помалу он начинает различать, что происходит вокруг: коршун в небе, маленькая верткая птичка с блестящими глазами-пуговичками на самом кончике ветки, словно на качелях. Теперь он видит уже всё — даже муравьев на дороге.
Вдруг сдавленный, глухой вскрик. Со страшной силой отдается в нем этот девичий крик, кровь закипает, дурманит голову, он готов крикнуть в ответ, чувствует, как что-то подхватывает его.
…Поляна. Серебряная змейка реки. Лохматые лапы сосны над опустевшим пригорком, вскинутые к небу белые руки.
Тимош бросается вперед. Двое парней, вспугнутые шумом, трусливо шарахаются в чащу, только верхушки кустов, вздрагивая и трепеща, отмечают вихляющий воровской путь.
Раскосый долговязый остался на месте. Расставив ноги, запустив одну руку в карман, пошатываясь, ждет:
— Иди, иди сюда, друг, — цедит сквозь зубы, — парням всегда вместе веселее.
