Гагаи том 1 - Александр Кузьмич Чепижный
Грех-то, грех какой! Умылась слезами горючими. А он, кобель старый: «Вместях отмолим...»
Невмоготу стало. Хоть в петлю лезь. Кинулась со двора куда глаза глядят. А Авдей — вот он, как ясно солнышко, навстречу. Облапил:
«Куда бежишь, женушка? Куда поспешаешь?»
Заглядывает в глаза, легким хмельком в лицо дышит. И такая ее злость взяла, отчаяние. Отстранилась, крикнула:
«Тебе не люба — батя пользует!»
Не понял сначала. Думал, за его шашни выговаривает. Грозно повел глазом. Тут только заметил, что она будто ума лишилась, что простоволоса и кофта в лоскутья изорвана. Дернулся весь. Видно, дошло до его головушки. Тучей грозовой надвинулся, втолкнул во двор, поволок в дом...
Сошлись они — отец и сын. Схватились врукопашную — большие, сильные. Тяжело задышали. «Супротив отца родного?! — рычал свекор, размахивая увесистыми кулаками. — Нищим по свету пущу, собачий выродок!»
Забившись в угол, она шептала молитвы и содрогалась от ужаса: тонкие ноздри Авдея раздулись, задергались.
«Убью!» — хрипел свекор. А железные пальцы обезумевшего от ярости Авдея уже сжимали ему горло.
Они упали вместе. Поднялся один. Молодой. Старый так и остался лежать на полу с выкатившимися остекленевшими глазами.
Таким и в гробу был — «зрячим». Люди смотрели на его выпученные глаза, переглядывались, качали головами, перешептывались:
«Не своей смертью помер. Ой, не своей. Истинно, разбойное гнездо».
Откричали плакальщицы, отпел священник. Захоронили. Пять ведер водки за упокой души выпили. Схватились было брательники с Авдеем. Да, слава богу, до крови не дошло. Только Иван, что вслед за Авдеем шел, убираясь с поминок, грозился:
«Погодь, доберусь уж до тебя!»
С тех пор и надломилось что-то в душе Марфуши. Авдей, сам того не ведая, повторил слова отца: «Вместях отмолим. — И тут же добавил, пропекая взглядом: — А раскроешь зявало — со света сживу».
Страшная тайна навалилась на плечи Марфуши, пригнула к земле, сделала ее робкой, безответной. Тихо стало в доме. Свекровь, при жизни своего ни за что не бравшаяся, и вовсе отошла от мирских дел. Все больше в церкви да с монашками: к богу ближе. Авдеевы брательники, такие же нелюдимые и угрюмые, откололись. А Иван отправил-таки бумагу в губернию. Приезжали, таскали к приставу Авдея, ее. Выпытывали. У них же с Авдеем один сказ:
«Знать не знаем, ведать не ведаем. Бог позвал. А бумага не просто писаная, интерес свой имеет. На наследство жалобщик зарится».
И пошли разговоры да пересуды. Могилу, дескать, раскопают, и доподлинно все откроется. Ученым лекарям, мол, ничего не стоит определить, отчего помер.
Не приведи господи, что они пережили в те дни. Ведь каторга грозила Авдею. А у нее — четверо ртов. Кинулся Авдей к священнику, дары понес. Тот и надоумил в епархию ехать. Гроб-то «запечатан». И снять таинство без воли священнослужителей никому не дозволено.
Уехал Авдей на лучшей своей выездной тройке, денег прихватил. Через неделю возвратился попутными. И замялось дело. Утихло.
...Старая Марфа вздохнула, перекрестилась:
— Царство небесное.
Она все так же, рабски смиренно, смотрела на покойного мужа, а в памяти всплывала вся ее жизнь. Нет, никогда не поминал Авдей о том, что случилось. Но ни забыть, ни простить, видно, не мог ни отцу, ни ей. Нет-нет, и обожжет, бывало, едким, колючим взглядом, под которым она сжималась в комок.
С какой-то неуемной жадностью окунулся Авдей в хозяйство. Думал прожить, как испокон веков здесь жили. Да, видно, другое время настало. Все больше и больше разных слухов приходило в Крутой Яр. Давно ли бегали крутоярцы глазеть на антихристову машину, что по железным колеям со свистом и шипом катит? А ведь обвыклись. К тому часу недалече и железнодорожный поселок вырос, станция Алеевка, депо. Появились в Крутом Яру новые люди — не похожие на крестьян, в промасленной одежде, с лицами и руками, черными от сажи. Подались и некоторые из своих — те, которых землица не обласкала, — в мастеровые. Они-то и принесли весть о войне с японцами. Оглядеться не успели, поплыл по Крутому Яру бабий стон. Забирали мужиков в солдаты. Ивана, брательника Авдеева, что донос посылал, тоже забрали.
А слухи ползли и ползли, будто предательство на войне: тьма-тьмущая солдат гибнет. Тревожно стало жить, муторно. В церкви во славу русского воинства молебны идут, панихиды правят по убиенным. И вдруг снова весть: царь Николай в народ стрелял...
«Не могет того быть, — твердо сказал Авдей. — Поди и у него, государя нашего, недругов — что блох у сучки». .
В ту пору Савелий Верзилов с войны объявился. Марфа сама видела: прошел к своему подворью в худой шинелишке, с котомкой за плечами, неумело переставляя деревянную ногу. Был мужик хоть куда. А явился притихший, напуганный. Сказывал, Ивана под Мукденом видел, раненый был. А больше — ни гугу. Знай помалкивает.
Зазвал его Авдей к себе, белоголовую выставил. Выпили. Тогда только и заговорил Савелий. Не приведи господи, как лаялся. «Кровя вижу! — кричал. — Кровя человечьи! Може, океян тех кровей пролился на сопки маньчжурские!»
Обхватил Савелий голову руками, склонился над столом, раскачиваясь из стороны в сторону, дурным голосом завыл. Потом выпрямился и, будто совсем не пил, тихо, испуганно сказал:
«Стрелял царь-батюшка. Своими гляделками зрел, чтоб они повылазили. Чуть живым выбрался. — Помолчал, добавил: — Только ты, сосед, языком не мели. — Поднялся — прямой, высокий, — заковылял к двери, грюкая деревяшкой. Уже от порога, виновато нагнув голову, попросил: — Призайми, сосед, пшенички, голодом сидим...»
Ничего и никогда не одалживал Авдей, а тут пообещал. Видно, и у его черствого сердца была какая-то потаенная жалостливая струна. Сглянулся над калекой. И то сказать: как прокормиться вот такому. Воевал солдат на далекой земле, окопами ее изрыл, кровью полил, а своего поля не вспахал...
Вскоре новую весть принесли мастеровые. И слов-то таких не слыхали мужики: революция, социалисты, баррикады. И в Горловке шахтеры восстали. С чего бы это? Поди, справно жили. Приезжал как-то на пасху их местный — Митька Шерекин, что в свое время на рудники подался. Фертом ходил. Тройка на нем тонкосуконная, сапоги, калоши, картуз с лакированным козырьком... Мыслимо ли дело затеяли — супротив помазанника божьего идти!
Загудел Крутой Яр, как потревоженный улей. Разное балакали.
«Залил Николашка сала за шкуру, — говорили деповские. — Накормил
