Александр Яковлев - Повольники
Щетинистый выскочил на крыльцо, с медалью на груди, с бумагой в руках.
— Игнатий Андрюхин!
И стоном по толпе — из уст в уста:
— Игнатий Андрюхин!
Где-то взвизгнул бабий голос.
— Есть, что ли?
— Есть. Вот он. Идет. Игонюшка, прощай…
— Давай его сюда…
— Да вот он идет. Вот…
И все — сколько есть глаз на площади — все смотрят на спину Игнатия Андрюхина.
А щетинистый опять на крыльце.
— Иван Артюшин, Герасим Боков…
И опять буря криков. Бабы на цыпочках поднимаются, чтобы глядеть через голову на Гараську, а тот без шапки лезет через толпу. Смущенный, красный.
— А, милый ты мой, Гаранюшка.
Это Митревна. Это ее тонкий, пронзающий уши вой… И когда Гараська скрывается за дверями, все смотрят на Митревну, хлопочут — утешают.
— Ну, что там, не плачь, мать, чать, гляди сколько народу идет. Нюбивайся.
А на крыльце уже волнуются. Парень вышел. Пиджак на нет растрепан, застегнут на одну пуговицу. Лицо красное.
— Приняли.
Он махнул рукой и криво усмехнулся. А толпа вмиг подхватывает его на руки, бросает вверх.
— Качать…
А чей-то голос заплакал рядом.
И другой парень на крыльце. Весь радостный. Но его толкают и по шее, по шее, по шее. И бабы кулачишками стараются под бока толкнуть.
— Не взяли. Не приняли. Эх, дармоед.
И через всю толпу провожают с боем.
Вот и Гараська. Вышел на крыльцо, вытянулся, руки крестом и гаркнул на всю площадь:
— Приняли. В гвардию!..
— О-о-а-а, урра!.. Качать!
И Гараську на руках понесли, подбрасывая в воздух, до матери, до Митревны, а та так сразу сомлела и на снег бы упала, да молодой чернобородый мужик ее держит, в охапку взял, не дает падать. А Гараську только поставили на ноги, он как гаркнет:
— Наша матушка Расея всему свету га-ла-ва!
Толпа грузным хохотом:
— Го-го-го…
— Э, мать, будет тебе плакать-то. Вот он я. Живой еще.
Та к его плечу приникла, а Гараська все глазами шнырь-шнырь, куда-то по подзаборью, где нарядные девки с тревогой в глазах смотрят и в толпу и на крыльцо, ищут тайно кого-то. А черный мужик гудит:
— Брательник, Герасим, ты вот гляди, как перед Богом, не дам мамашу в обиду. Сказал и готово. И говорить больше не надо. Выпьем…
И мелькнула бутылка. А пестрая толпа кипит… великое, именитое уездное мещанство…
И мал-мале по-малу, с площади идут в разные концы города медленно, довольные: как же, побывали на торжестве таком: наши ребятушки царю-отечеству идут служить.
А в Курмыше радость:
— Гараську-то забрали.
— Слава тебе, Господи.
Но вечером опять вой, свист, рев на улицах.
Шинель серую наденут…
И гармоника саратовская, с колокольцами, визгливая:
Ти-ли-мони, ти-ли-мони, тили-мони-та-а-а…
— Затыкай уши, Мати Пречистая…
* * *День зимний. Рань. А колокол звонит тревожно и призывно. И гужом по улицам народ. Все в собор, в собор. Прощальный день, некрутский день.
И опять Митревна идет за Гаранюшкой; в черном платке она, до земли согнутая, вся трепетно печальная. Рядом с нею все тот же чернобородый Павел, старшой. Гараська передом, грудь бомбой.
— Гвардия идет, дорогу…
А бабий плач в печальном звоне большого соборного колокола горяч и трепетен и берет рукой за самое сердце.
Тот же день. Вечер. Станция. Тысячи народа. Плач. Обрывки песен. Свист паровоза. Еще плач. А Гараська пьяный.
— А-а, пращай, девки-и…
Один он только и куражится.
— У, дурья голова. В остатний-то день не могет удержаться.
— Ну, такому что, ему наша Волга по колено.
— Пущай там похрабрится, дурь-то выбьют…
Еще свист паровоза, как сигнал. Вой источный, полный тоски.
— Прощай!
* * *Вот какой палец ни укуси, все больно. Уже давно суровая зима залегла, давно бы Митревне утихомириться надо. А она вечерами, когда солнце уходило за дальние бугры, она садилась у окна, глядела на пустую степь перед окнами, на пороховушку, что чернела на буграх, на самом краю степи, думала о Гараське, и слезы капали на руки.
Свекровь злилась, ворчала.
— Ну, опять зарюмила. Ну ш… ненаглядный Гаранюшка… Все вон хоть молебны служить, рады избавились. А ты, мамынька, все…
И Павел с ней.
— А, брось ты, мать. Каково тебе еще рожна. Сыта — одета? Ну, и брось. А Гараська придет. Ты это обмозгуй: надо же кому-нибудь служить. Не он, так я…
— Всех жалко.
— Жалко. Чего ему сделается? Не война же теперь. Послужит, вернется.
— А ежели война?
— Ну, это, чай, Бог не попустит.
А вечер длинный. И тихонько солнце уходит за бугры, и свет кроткий кругом, как умирающий…
Так день за днем идет, — какой палец ни укуси, все больно.
Потом письмо: «Хорошо служу, пришлите мне пять рублей», потом надежда — вот пройдет три года, он вернется. «Господь даст»… И острая материнская тоска, умягчилась временем, в тихую грусть преобразилась.
Лишь вечерами, когда за буграми умирало солнце, Митревна глядела на пустырь перед окнами, и плакала украдкой.
— Вернется же он, вернется.
Какой палец ни укуси…
* * *Но пришел день, и по всей великой стране, из края в край — прошла высокая костлявая женщина с сумрачными глазами, женщина, одетая во все черное; она постучала во все окна всей страны — и сказала короткое слово:
— Война.
И все задрожали, как листья под ветром. И всюду зазвучали песни, полные печали. Если бы взвиться к небу, глянуть вниз…
Все мужики великой и малой Руси, суровые олончане и архангельцы, крепкие сибиряки, пылкие кавказцы, расчетливая Литва и упорные латыши, волжские татары и мордва, киргизы, калмыки, черемисы, поляки — все запели свои самые грустные песни: прощай, дом родной.
Война. Война.
Из города поскакали во все волости верховые — с бумагами — приказами. И день скакали, и ночь. И суток не исполнилось, все села и деревни разом поднялись. Утром — до света — мужики и бабы в поле на жнитве. Жнитво шло, урожай в тот год загляденье был. И прямо с поля — с серпами, с косами, в рубашках потных, трудовых, в лаптях разбитых, без шапки иной прямо так — на телегу и в город. И у всех мысль одна, приказ один:
— Скорей, скорей, скорей.
Заскрипели дороги и проселки, бабьим воем огласились.
— А, батюшки…
И все чуяли: черная костлявая высокая женщина с сумрачными глазами прошла по недожатым полям. И везде умерла радость.
— Война.
А город зашумел, переполнился, как закипающий горшок. В каждом дворе подводы, подводы, подводы. На улицах российское мужичье — лапотное, крепкое, с крепким запахом, с корявыми тяжелыми руками, с пытливостью в серых глазах… Оно — непобедимое, вечно выносливое мужичье, сердце и грудь и вся сила России — оно заполонило все улицы тысячами, десятками тысяч грудилось у воинского присутствия — запрудило много кварталов кругом.
— Война.
— Война, братцы…
— Немец наступает. Бей немца.
— Эх, чтоб этому немцу. Погодить бы надо недельки три. Пшаница поспела бы, рожь, работать во как надо, а он здесь…
— Просить надо воинского, чтобы отложили войну ну хошь на месяц. Нам теперь некогда. Надо хлеб убирать.
— Нельзя отложить. Аль вы не понимаете, дураки?..
— Эх…
— А, милый ты мой, Овдонюшка.
— Не плачь, баба, все идем…
— Сердца не надрывай.
— Братцы, да как же это теперь, я и ружья-то десять лет не видал.
— Научат.
— Эх, выпить бы что-л: теперь!
— И казенки-то закрыли.
— По какому случаю?
— Священная война, а ты тут с пьяной мордой.
— Да я бы для задеру.
— А, ненаглядный ты мой, Никитушка.
— Баба, иди к черту. Не тревожь душу.
— Сынок, Тимоша… Подь сюда. Я погляжу на тебя в остатний раз.
— Выпить бы теперь.
— Случай такой, а они закрыли казенки.
— Царь приказал.
— Ну, это, чай, зря говорят. Царь и не знает про это.
— А вон гляди, городовые… Что-ж и городовых берут на войну?
— Городовых не берут.
— Не беру-ут? Ах, они черти проклятые.
— Бей полицию!
— Брось ты шебутиться-то. Тут война, а ты — черт те знает…
— Вот я те ерболызну по харе.
— А, ну, ерболызни. А-ну…
— Разойдись!..
— Эт-то на-ас?.. Полиция?!.
— Бей полицию!
Раз-раз-раз!.. Рррр… — засвистал полицейский свисток. Толпа зявкнула и за городовыми. Те едва спаслись от мужичьих кулаков. Начальство прятаться. А воинский — храбрый.
— У меня с полицией, как хотите, а на войну итти надо.
— Да, ваше благородие, да разе мы не понимаем? Сами запасные, сами служили. Война — дело царское.
— Урр-ра!..
— Выпить бы.
— А, ненаглядный ты мой, Петюшечка.
— Не вой, дьявол.
— Выпить бы.
— Ребя, в Клейменом конце казенку громят.
