Валерия Герасимова - Меня нельзя бросить
— Льстить, лицемерить или, как выражается тетя Паша, «угождать»?
— На крайностях не настаиваю. Предлагаю иное: кормить, и при этом как можно вкуснее, ухаживать, а по мере сил развлекать... А самое основное — казаться его глупее. Это при всех обстоятельствах. Поверь, так называемые «умные женщины» вольно или невольно оскорбляют мужчин...
Философствуя, Алиса оживилась — губы ее змеились вольтеровской улыбкой.
— Но Андрей говорил...
— Опять Андрей! Пойми, этого уже нет. Скажи лучше, чем же тебя привлек данный объект?
Взглядом опытного хирурга Алиса всматривалась в лицо подруги. Та не торопилась с ответом, словно задумалась.
— Я встретила его, когда после гибели Андрюши прошло пять лет. Мы с Костей совсем одни... А ты сама сказала, что значит под Новый год одной сидеть. Это верно... Я была тогда красивее...
— Ты и сейчас красивая. Всегда красивая. Похожа на Вивиан Ли. Только на русский лад. Продолжай.
— Крутились вокруг меня какие-то типы... Один лысый вдовец «с солидными намерениями» и дачей в Кратове. Скучный, как вот этот дождик... — Елена кивнула на окно, за ним мерцал дождливый, осенний день. — Другой... Это было что-то неопределенное, грязноватое, «расхристанное», как о таких говорила моя мама. Где-то он пописывал, что-то сочинял. Фамилию забыла, а псевдоним до сих пор помню: «Красный Буй». Он так мне представился, а я спросила: «Вы там живете?»
Елена тихонько рассмеялась. Алиса наслаждалась молча.
— Стало страшно. Вдруг с тоски, от сереньких жировок возьму да и кинусь к одному из них. Тут Соня — а ведь ты ее знаешь, ее заботу обо мне — познакомила меня с «одиноким порядочным инженером». Это и был Виталий. Он сразу же показался мне крепким, прочным...
— «Прочный, крепкий»! Вот я и говорю — изделие-то деревянное...
— Перестань, Алиса. В этом есть своя правда. С ним наша жизнь стала иной. Смешно сказать, но вот этот стол почему-то всегда шатался, а он сразу что-то подпилил, подбил, и...
— Перестал шататься? — деловито осведомилась Алиса.
— Конечно, это мелочи. Но с ним все стало как-то прочнее...
— Еще бы! Веками творимая легенда — «мужчина в доме»! — Алиса даже возвела к потолку свои разноцветные глаза.
— Нет, в этом было и иное. Ведь Костя рос без отца, скучно ему было, одиноко, знаешь, я думаю, даже немножко страшно. Почему? Не знаю. Родился он такой слабенький. Вдруг появляется энергичный, сильный человек. Ведь он даже зарядку приучил его каждый день делать, обтираться холодной водой. На футбол, на бокс с собой таскал. Костя так и приник к нему.
Елена встала, подошла к окну.
— Что же он не едет? Ведь и вещи собрал...
— Ты покури, — сказала Алиса, роясь в кармане.
— Я же не курю, ты знаешь...
— А сейчас покури. На, вот...
Елена взяла сигарету, чиркнула спичкой, неумело затянулась.
— Молодцом! — одобрила Алиса. — Жаль, что мы, бабы, водчонку не любим. Да отойди ты от окна! Знаешь, я почему-то думаю, что твой мерзавец вместо того, чтобы искать такси, преспокойно отсиживается в кафе. Уверена, что к своей мамаше он не слишком рвется. У него с ней, наверно, «коса на камень»? Кровь-то одна, волчья!
— Нет, нет! Конечно, в нем это есть. Но есть и другое. Честное слово, другое! Мне прямо говорит, что больше всего ценит во мне, что я... иная, совсем иная, чем его мать... Он ведь по-своему любил меня.
— Ох, уж это «по-своему»! Побасенка всех столбов, — горько усмехнулась Алиса.
Елена провела рукой по лбу: она была очень бледна.
— Ну, вижу, как ни верти, а жить без него ты не можешь, — вздохнула Алиса. — Значит, задача у тебя сейчас одна — научись с ним обращаться. Для женщины это искусство одно из древнейших — им еще Далила воспользовалась. Если он останется — а я в этом уверена, — разработай план и действуй. Кое-что я тебе подсказала. Но это лишь схема. Нужна повседневная, талантливая работа. Кстати, почему ты отшила этого... Грай-Воронского?
— Буй-Красного, — улыбнулась Елена.
— В определенной дозировке ревность, как мышьяк, — вещь целебная. И вот еще... Небось, твой предмет не без честолюбия. Держу пари, что восьмого марта, а по срокам еще ближе - седьмого ноября, тебя в приказе, как всегда отметят. Вот и притащи его на свое торжество. А дома по-прежнему склоняйся перед могучим интеллектом...
Внимательно всматриваясь в знакомое лицо, Елена о чем-то раздумывала.
— Скажи, а откуда тебе известны все эти... правила? — наконец тихо спросила она.
Алиса ответила тоже не сразу; даже сигарета догорела в худых ее пальцах.
— Должно быть, потому, что сама никогда не умела ими пользоваться... — еще тише ответила она.
Раздался звонок. Женщины тревожно переглянулись.
Но это был Костя — он явно повеселел.
— Тетя Лиса, изюм в шоколаде любите? — спросил он, положив на стол коробку.
— Пожалуй, единственное, что еще люблю... — Зеленый глаз Алисы усмехнулся. — Поди, поставь-ка чайник...
Когда мальчик вышел, Алиса сжала руку подруги своей горячей, сухой.
— Знаешь, что я тебе скажу? Чем вот так в ожидании мучиться, возьми да пойди куда-нибудь... Не надо тебе видеть всю эту агонию. Пусть уж без тебя... И мальчику будет спокойнее.
— Пойти? Куда?
— Загляни, например, к Соне. На мой взгляд, она курица, но утешать умеет, как никто. Приголубит и домашней сдобой угостит.
— А Костя?
— Ну, с Костей я лепкой займусь. Согласна?
Через минуту Елена затягивала «молнию» на лучшем своем платье — как-никак, идет в «академический» дом. По бледным губам провела столбиком помады.
— Говорю, красивая женщина, — одобрила Алиса, — а вот жить не умеет... Ну, давай — на прощание...
Женщины молча, серьезно поцеловались.
Уже на лестнице «академического» дома веяло чем-то солидно-благоустроенным. Жили здесь или действительные академики, или «члены-корреспонденты». С той поры, когда Голубева была тут в последний раз, произошли некоторые перемены: лестница была устлана красной ковровой дорожкой.
Но обо всем этом женщина не раздумывала. Вот увидит сейчас Соню — и без слов, без мудрых рассуждений кинется к ней на шею. Кинется и заплачет... Да, заплачет! С умной, едкой Алисой она не могла бы этого допустить. А с теплой, кроткой Соней можно. Все можно! Она не осудит, поймет и совсем по-матерински прижмет к своей большой, теплой груди... В смятении Елена не воспользовалась лифтом. С трудом перевела дыхание у двери с металлической карточкой «Е. В. Тулупов». Нажала кнопку. За дверью все ближе шаги. Неторопливые, мягкие... Конечно, Соня. Вот сейчас откроется дверь — и она кинется к ней...
Дверь открылась. Но прежде чем Елена успела что-нибудь произнести, к ее груди прижалась Соня. Она всхлипывала:
— Ленка, родная, вчера Маечку привезли из роддома... Я так счастлива! Чудный парнишка... Похож на меня, честное слово, похож! — Доброе, круглое лицо Сони сияло. — Глазенки — смородинки! Как у меня в детстве! Пойдем, пойдем!.. У нас там весь синклит собрался...
Соня выхватила из рук Елены пальто.
— Как всегда, вешалки нет? Бог с ней! Вот только обернусь немножко — пришью... Идем, родненькая!
В самой большой комнате действительно собрался семейный синклит: был здесь и молодой дед, профессор Тулупов, и корректный его зять с дородной матерью, и сияющая Майка, и, наконец, с тазиком в руках домработница Екатерина Ивановна.
К прибытию новорожденного все было умело подготовлено. Комната, в которой до этого жили молодые, превратилась в чудесную детскую: в центре, под легким голубым пологом, возвышалась кроватка. На полу лежал похожий на крем, почти съедобного вида коврик.
— Пенопласт, — уловив взгляд Елены, с улыбкой пояснил профессор.
— Подойдите, дорогая, не стесняйтесь! — как бы даруя ее высокой милостью, предложила дородная дама.
В это время из кроватки послышалось нечто похожее на скрип.
— Да он сыренький! — прикоснувшись к пеленкам, отчаянно вскрикнула Соня. — Екатерина Ивановна, тальк, пожалуйста!
Женщины склонились над белой куколкой: их руки ловко перепеленывали младенца. Майка тоже приблизилась к кроватке, но лишь наблюдала. По правде сказать, к этой стройной, изящной блондинке мало шла роль матери.
— Леночка, родная! — полуобернулась к подруге Соня. — Прости, голубчик!.. Поболтай пока с дедкой!..
— Прошу вас, Леночка! — любезно распахнул профессор дверь. — Чай на столе.
Как всегда, он был особенно любезен с вдовой своего друга. Но, как всегда, если им приходилось оставаться наедине, легкого, непринужденного разговора не получалось.
Елена Николаевна помешивала чай в темно-синей с золотом чашке, Евгений Владимирович искусно нарезал сыр.
— Так-то, дорогая, старое старится, а молодое расцветает, — вздохнул он. — Закон жизни, ничего не поделаешь!
Елена давно заметила, что такие фразы профессор произносит автоматически, лишь понижая и повышая голос. Словно на всякий случай жизни он сделал запас многозначительно-банальных фраз. И, когда нужно, без всяких усилий их извлекает. «Наверно, это удобно, — подумала Елена, — соорудил между собой и миром удобную прокладку. И укрыл себя за ней...»
