Михаил Лифшиц - Зубочистка
В чем же ее вина? Может, нет вины, зря казнится… Ну, для суда-то конечно нет, но ведь не суд, а сама себя судила Клавдия Петровна, сама себе была и судьей, и прокурором… И приговор ей – высшая мера через два-три месяца… Сама виновата, сама так вела, что главное – семья. А на самом деле, хоть и семья, а ведь отдельные люди, так-то вот.
Игнаша покойный начнет за столом что-нибудь рассказывать, гости поднимут глаза от тарелок, слушают. А ей кажется, что это неудобно, стыдно, не порядок это – перед людьми так выставляться. Сразу, бывало, вмешается: «Гости дорогие, не слушайте его, кушайте, пожалуйста! Вот я вам еще горяченькой картошечки поднесу!» Игнат сразу покраснеет, уткнется в тарелку. Она и ему: «И ты, Игнат Алексеевич, кушай, не отвлекай гостей!» Игнат только пробормочет: «Иди на хрен…», вылезет из-за стола и курить пойдет.
А Колька с Танькой смотрели, на ус наматывали, что человека и оборвать, и унизить можно. Не человек важен, а главное, чтобы порядок был, не нами заложенный… Прежняя-то жизнь, при Хрущеве, при Брежневе, под такой распорядок лучше подходила. А теперь не то. По-разному дети на одних и тех же семейных уроках учились, по-разному жизнь понимали. Парень сломался от этих передряг. Другие настали времена, не для всех новая жизнь подходит… А Татьяна ничего, держится. Учиться хотела только в Москве, в инженеры – ни за что, пошла в экономисты, замуж – только за москвича. Тогда-то неясно было, куда девка стремится. А теперь, когда в их городе предприятия позакрывались, а все дела и все деньги переехали в Москву, видно стало, что права была Татьяна. А ведь сколько раз говорила дочери – не лезь, где родился, там и сгодился, всех наук не превзойдешь, всех денег не заработаешь… Что бы они сейчас делали, коли послушалась бы Таня ее советов?
Стыдно было вспоминать это Клавдии Петровне, да она никогда раньше и не вспоминала. Только сейчас, после своего открытия… после своей догадки, что Коля подлость эту сделал, судила себя, все вытряхивала из памяти. Тщательно искала, от отчаянья доказывала самой себе, что виновата…
Мысль о своей вине уже больше не покинула Клавдию Петровну, укоренилась у нее в голове, дополнила постоянно текущие мысли о прошедшей жизни, о болезни и смерти. Детство деревенское, работа в колхозе, потом замужество и переезд в город, семья, работа на фабрике, болезнь самая страшная и предстоящая скорая смерть. За что?! Теперь круг замкнулся: Клавдия Петровна полагала, что знает, за что. За такого сына. Вот тебе и порядок-распорядок.
* * *Прошло несколько лет. Квартиру, в которой жила Клавдия Петровна, Николай сдает. Эти деньги составляют существенную часть семейного бюджета, потому что на работе Николаю платят очень мало, а работы нет совсем. Зато разрешают уходить когда в три часа, а когда и в двенадцать.
На садовом участке продолжают плодоносить посаженные Игнатом Алексеевичем яблони. Если год урожайный, то Николай собирает яблоки, укладывает их в ящики и опускает в погреб. Потом ворчит и жалуется жене, что все делает он один и никто ему не помогает, даже дочь.
Когда яблоки уже некуда класть, то Николай звонит Татьяне и приглашает приехать за яблоками. Если дозванивается не с первого раза, то кричит в трубку: «Черт побери! Я с ума схожу от волнения, до вас ни до кого не дозвонишься! Я же нервничаю!» И вообще, Николай теперь любой разговор начинает со слов «я очень волнуюсь», «я переживаю», «я всю ночь не спал, прямо, не знаю, говорить ли вам?..»
Еще он звонит сестре перед какой-нибудь годовщиной. При этом бывает резок и строг: «Ты помнишь, что в субботу семь лет по матери? А то вы – люди ненадежные!» Тогда Таня приезжает из Москвы, сажает брата в машину, и они вместе едут на кладбище.
Иногда после кладбища заворачивают в сад. Сад такой же, как был при родителях, ничего не изменилось. Только нужник в дальнем конце участка совсем покосился, и пользоваться им нельзя. К «Запорожцу» с одного бока прижалась малина вперемежку с крапивой, и с той стороны дверца не открывается. На навозе, который в последнюю свою весну купила Клавдия Петровна и в спешке свалила перед автомобилем, каждый год росла лебеда, чуть не в руку толщиной и высотой под два метра. Потом лебеда стала мельчать, и к бывшей навозной куче подступили малина и крапива.
Татьяна работает много, и все у нее хорошо. Она догадалась, что это брат Коля фокусничал с замком. Как-то вдруг вспомнились неудача с дверью и внезапный отъезд, лицо матери, Колькины вороватые глаза при следующей встрече, слова: «Тань, ты приходи к матери в квартиру, бери, что хочешь!» – сказанные Колей с неоправданным надрывом на сороковинах. Все вместе собралось, и проскочила искра. Таня день целый посокрушалась, поплакала, пожаловалась мужу и услышала от мужа: «Это надо же, какой Колька – подлец!» И тут же пожалела Таня, что сказала мужу. Решила для себя, что зла таить на брата не станет, что Николай – это материно наследство, это общие воспоминания, которые есть только у них и ни у кого больше. Сама звонила брату, если от него долго не было вестей, в трудные минуты помогала деньгами, советом, а порой и сама подключалась, когда Николаю уж точно без нее бы не справился, например, когда дочка поступала в институт. Если Николай начинал балаболить о том, сколько он сил положил на то да на это, и как он страдает, Татьяна слушала в пол-уха, кивала и не спорила.
Николай быстро свыкся с таким положением, когда ни за что не отвечаешь, задач никаких перед тобой не стоит, жена всегда накормит и обиходит, а если что, то к сестре всегда можно обратиться. Охотно ругает правительство, нынешние порядки, тревожится о будущем страны, возмущается богатыми, сочувствует беднякам, к которым относит себя. Часто кричит, если ему возражают. Не любит, когда говорят, что кто-то тяжело болен: «Нечего нагнетать, не так все страшно, он еще меня переживет!» Если больной все-таки умирает, то Николай не смущается и не оправдывается.
Когда в 98-м году, в кризис, Таня, считай, разорилась, осталась на бобах, Николай тихо радовался и бормотал, что, мол, как веревочке ни виться…и что Бог правду видит. Хотя разорение сестры было ему совсем невыгодно, но не мог сдержать натуру. Впрочем, это он бормотал потихоньку, под нос, а на людях провозглашал: «Сестра много потеряла, я уж и говорю жене: «Надо бы ей помочь!», а потом посмотрели мы друг на друга и в одно слово сказали: «А чем мы можем помочь?!» Вот, время окаянное!»
А ведь мог бы помочь, хоть из захапанного им родительского наследства что-то уделить, или «из чулка» заначку вытрясти. Немного, но ведь и этого не предложил… Впрочем, Таня за пару лет снова поднялась после кризиса, и все пошло по-прежнему.
Водитель Володя ушел от Татьяны в правительственный гараж. Деньги там были примерно те же, но уж очень ему было приятно ездить с пропусками и мигалками, а на платных стоянках показывать сребролюбивым парковщикам шикарное удостоверение и стоять бесплатно. Опять же, нравилось возить настоящих начальников, а не какую-то там Татьяну Игнатовну. Наслаждался он этой благодатью два года, а потом попросился обратно. Когда Татьяне Игнатовне доложили, она однозначно сказала: «Нет, назад не возьму!» А через пару дней вспомнила, как Володя с ней и матерью стоял перед дверью, зубочистку из замка вынимал, и сказала секретарше: «Найди Володю, пусть приходит…»
