Сергей Сергеев-Ценский - В поезде с юга
Груздева согласилась, что и неплохо, и не так дорого, и Мареуточкин продолжал, воодушевляясь:
— Конечно, вы, может, думаете: «Говорит мне человек, а зачем, — неизвестно». Я же исключительно потому, что деточаг. С другою я так говорить бы не стал. Кончил я свой институт, дают мне работу — в Брянск на заводское строительство. И вот тут такое дело. За месяц завода не построишь, а надо было мне там целых полгода провесть, а перед глазами каждый день машинистка шестнадцати лет, — еще и губ не красит, потому что ей зачем же! Ну, одним словом, как бы это там ни случилось, — случилось у меня с ней. И ведь если бы она настоящая женщина была, она бы могла промолчать, а то, понимаете ль, девчонка ведь! Я у нее был первый, кроме того, я — инженер, — конечно, ей лестно: не техник какой-нибудь, а целый инженер, пятьсот в месяц получает! Конечно, я ей то туфли, то ботиночки, а другие видят — и зависть, — мещанство ведь. Я ее «Бомбочкой» звал, потому что маленькая, круглая вся, и щеки горят. Разумеется, она на мне так и виснет, и часто ведь посторонний зайдет, увидит… Да и она всем трещала: «Живу с инженером». Девчонка ведь, что же с нее возьмешь. А кругом видят люди. Вот кто-то из женщин жене и написал в Москву: мещанство ведь. Гляжу, приезжает жена вдруг, и с девочкой. Никогда раньше не приезжала. «Ты что здесь такое завел?» — «Ничего, — говорю, конечно. — Брось! Какая-то, — говорю, — клевета гнусная». Она видит, у меня в квартире никого нет, успокоилась. Идем с нею по бульвару, и что же вы думаете? «Бомбочка» из другой аллейки наперерез ко мне, и меня под руку: «Андрюша, — говорит, — пойдем дальше вдвоем». А? Ну, что у нее в голове было? Вы можете, конечно, понять, насколько оказалась умна. Жена моя, разумеется, к ней: «Как это так — „Андрюша“? Как вы смеете так с мужем моим обращаться?» А «Бомбочка» ей, жене: «Мой он муж, а вовсе не твой». Вот ведь до какой наглости дошла, а ей тогда и семнадцати еще не было. Ну, одним словом, публичный скандал вышел. Я девочку свою на руки, жену свою под руку, иду домой, а «Бомбочка» моя не отстает, кричит, понимаете ль, на всю публику. Так до самой квартиры нас провожала. Не иначе, что ее кто-нибудь научил такой спектакль разыграть: сама бы не догадалась. Пришли мы с женой в квартиру, — конечно, с нею истерика. Воды на нее сколько холодной вылил. «Провокаторша это, — говорю, — была. Известная здесь сумасшедшая на подобной почве. Можешь кого угодно спросить». Ну, одним словом, лишь бы как успокоить. На другой день она в Москву уехала. Прощаюсь с ней на вокзале, на меня не глядит, а лицо все пятнами пошло. Так и уехала, даже за платок не взялась помахать из окна. Ну, ясно, думаю, «Бомбочке» поверила, а мне, конечно, нет. «Бомбочку» же я от себя после этого совсем прогнал, и что же вы думаете? Каждый день она мне письма длинные пишет. Ну, вы сами подумайте, зачем после этого случая длинные письма? Откуда могут даже и оказаться-то длинные письма, когда и так уже все сказано? Однако писала, а находились такие люди, что кое-какие письма ее не мне передавали, а пакетом в Москву, жене, — ведь мещанство! Жене же я со своей стороны пишу, потому что, вы понимаете, тут уж писать надо, конечно. Жду от нее ответа, — ни сло-ва не получаю. Что такое? — думаю. Может быть, заболела? Беру на три дня отпуск, являюсь в Москву, — на квартире меня брат встречает (а жены как раз дома нет), говорит: «Вот какое дело: захожу как-то недели три назад сюда, — а он в другом месте жил, — захожу и что же вижу? Молодой человек какой-то с твоей женой рядом, сидят в обнимку и оба хохочут. Ну, она меня как увидела, сейчас же в кухню, а он за ней, лапает ее и в шею целует». А брат у меня высокий, здоровый малый. Схватил того за шиворот и выкинул из квартиры, как щенка. Та, жена моя, смолчала ему на вопрос, он и ушел. Рассказал он мне это, а у меня в глазах потемнело, и едва я на ногах устоял. Вот только когда я узнал, что такое ревность! Ну, буквально я тогда взбесился. Приходит жена, говорю ей, как же она так? «Ты, — говорит, — там у себя пошалил, я здесь у себя пошалила. Это я чтобы тебе в отместку». Говорит, а сама смеется. «Ты же это, что, шутишь, что ли?» — кричу. «Нисколько не шучу!» — «И у тебя, что же, все с ним было?» — «Все, — говорит, — решительно». — «До последней точки?» — «До последней точки». — «Не жена ты мне, — кричу, — в таком случае!» — «Ну вот, — говорит, — не жена! Как же так, не жена, когда детей трое?» Я все-таки кричу свое: «Разведемся!» — «Ну, что же, — говорит, — и разведемся, бумажку получим. Ты там, в Брянске, будешь иметь свою, я в Москве своего, а раз трое детей, жизнь у нас все-таки будет общая». И смеется, понимаете ль, вот что главное! Так что никак не могу я понять ее. «Пойдем, — говорю, — в загс». Пошли. Развелись. Я к себе в Брянск уехал. Деньги ей, — четыреста рублей, — как посылал, так и посылаю, а ее хахаль всего полтораста получал, на заводе работал, в том же доме жил, где и я, только двумя этажами выше. И я его потом уж видел. Ну, мальчишка, понимаете, лет на пять моложе ее, и собой невзрачный. На что польстилась жена моя, не понимаю. Может, просто, чтобы мне отплатить? А ведь мы с ней одиннадцать лет прожили вместе, трое детей общих. Как это получилось, если б я мог это понять тогда, а то я прямо как все равно взбесился. «Бомбочку» уж я от себя в Брянске не гнал, а она на одной ножке вертится да поет: выходит, что она победила, меня от моей жены отвоевала. Ну, ветер у нее, конечно, в голове, а ум какой же? И вот жена мне пишет, что она от своего беременна. Как же теперь нам быть дальше? Действительно: подумать только: трое детей от меня, еще один будет от него! И я, конечно, понимаю, что не столько теперь у матери будет заботы о больших, как об этом маленьком, четвертом, а он не мой совсем. Мои же, стало быть, дети не тот уж будут уход получать, а зачем же я буду на это дело четыреста рублей тратить в месяц? Все это надо было обдумать как следует, и вот я опять на три дня в Москву в отпуск. Может быть, думаю, разыгрывает меня от скуки? Нет, вот уж какая ходит. «Хотела, — говорит, — аборт сделать, да запустила, и так что доктора уж не берутся, говорят: „Будет вам смерть тогда, а с нас спросят“». А ведь она уж пять абортов делала, когда от меня детей не хотела больше, чем трое. Сколько у нас с нею из-за этого дела скандалов было! Я говорю: «Непременно доноси и рожай». Она знай свое: «Аборт!» А ведь если мы, пролетарии, аборты будем каждый раз делать, то как же мы можем на земле своей отвоеванной утвердиться? Аборты! Вот вы — женщина, и я вас первый раз всего вижу, однако я вам говорю все это без стеснения, потому что вы — очаг, вы понимаете, должны понимать, что это такое, если аборт, и вот твоего ребенка одного на свете уж нет, потом другого нет, третьего, пятого. Это что же такое? Я биографию химика Менделеева читал: вы знаете, какой он был ребенок у отца с матерью? Семнадцатый!
— Неужели семнадцатый? — удивилась Груздева.
— Семнадцатый. Факт! А если бы мамаша Менделеева заартачилась вот так же, как моя жена, да сказала бы мужу: «Не хочу больше детей иметь. Родила тебе шестнадцать, — и хватит. Буду аборт делать». Пошла бы и сделала. Что же бы тогда вышло? Вот бы и не было химика Менделеева, а он ведь в химии — царь и бог, не только у нас, а также и за границей. Менделеев! Ого! А сделай мамаша аборт, вот и… Двадцать раз говорил я это жене, — и слушать не хотела. «Почему же ты думаешь, — говорю, — что от меня второй Менделеев не выйдет?» — «Рассказывай, — говорит, — кому другой». Ну, конечно, домашняя хозяйка, и классового сознания не было, вот и делала аборты. А от него, от своего хахаля, — ну, правда, они уж тогда записались, — от него, небось, ребенка захотела иметь. Это почему же? Я это понимал, разумеется: хотела привязать его к себе ребенком. «Ну, что же, — говорю ей, — дело твое, а детей наших давай-ка поделим. Я себе двух старших возьму, а младший сынишка, ему всего пять лет, и он, конечно, все „мама“ да „мама“, — этот пускай уж с тобой остается. И посылать тебе буду уж не четыреста, а только двести рублей на него». Ну, она, конечно, соглашается, — условия неплохие. А семья, стало быть, разбивается пополам. Взял я у нее своих двух, — мальчика с девочкой, — приезжаю в Брянск, тоска мне. И работа уж там кончается. Говорю начальству своему по строительному тресту: «Переведите меня отсюда куда-нибудь: я из-за этого Брянска семью свою разбил». — «Берите Смоленск, — говорят, — там Дом печати строится». Подумал — согласился. Приехал в Смоленск, нанял там домработницу, здоровую такую бабу: «Вот тебе двое детей моих, смотри за ними». Ну, она, конечно, как же смотрит? Вы понимаете сами. И что с нее можно спросить? А детям ведь учиться ходить, и все… Нет, думаю, не выйдет дело. Прошусь в Москву. Переводят меня в Москву, дают там работу на одном заводе — запасное здание одно строить, столовую, еще там разное. Тут уж четыре тысячи человек рабочих, да еще три смены. Со всеми поговори, всем укажи. И с инженерами каждой смены так же. Одни сменяются, другие заступают, — расставь всех, как надо. А домой приезжаю зачем? Только спать. Больше мне дома некогда бывать. В квартире же я в своей прежней поселился. Пришлось мне жену выселять к ее мужу новому. Ну, она забрала все вещи, всю мебель, пианино, какое я ей купил, — все решительно, — я ни звука: бери, только сама иди. Завел я кое-какую мебель новую, нанял девку-домработницу, а детишки мои от нее к своей матери на верхний этаж бегают, младший же мой ко мне, когда я дома, спускается, так у нас и идет конвейер. А «Бомбочка» моя мне все письма пишет. «Приеду». Подумал: «Может быть, в самом деле детям вместо матери будет, как у нас с нею ребенка отчего-то не получилось?» Написал, чтобы приезжала. Явилась немедленно. И вот, скажите, объясните мне, почему же у них с женой моей опять началась война гражданская, как в этом самом Брянске, на бульваре? Дня буквально не проходило, чтобы не сцепились они ругаться. Конечно, свою жену я понимаю отчасти: ей уж завидно становится. Она-то ведь поотрепалась, ботиночки на ней посбивались, а на «Бомбочке» все новенькое, и она же молодая — семнадцать лет, щеки у ней, как кирпичики, а та уж тридцать лет, и щеки впали. Наконец, началась между ними целая драка на улице. Я прислал «Бомбочке» машину свою, чтоб она детей в детский театр взяла, а жена, как увидела «Бомбочку»-разлучницу около машины, в какой она сама сколько раз ездила, а теперь только поглядеть на нее может, а ездить уж не угодно ли на трамвае, — увидела и загорелась. Придралась она к тому, что девочка моя не так одета, и пошла у них с «Бомбочкой» драка, и на девочке весь костюм изодрали, потому что одна ее к себе тянет, другая — к себе. Шофёр видит — такое дело, театр отставил, повернул на завод и все мне рассказал. Еду я домой. Гляжу — «Бомбочка» моя в слезах, девочка моя в слезах, ну, одним словом, без калош по комнатам не ходи, — потоп. А «Бомбочка» говорит: «Отдай детей в детский дом, — не могу я с ними». — «А-а, — говорю, — ты так? Ты не можешь? В детский дом? Ну, тогда уж лучше ты иди в детский дом сама, потому что ты и сама еще ребенок, и мордочка твоя — детская, и поговорить с тобой не о чем, у тебя на уме только песенки петь да на одной ножке вертеться!» Приказываю ей убираться. «Я, — говорит, — и сама хочу в Бежецк проехать, свою мамашу повидать». Уехала. И, знаете, больше я уж ее не видал. Путается, мне писали, теперь уж с другими, а мне, когда я узнал, ну, совершенно ничего: путайся на здоровье! Вот что значит не жена, с какою мы все-таки одиннадцать лет прожили. Жену свою я и сейчас люблю и нахожу, что лучшей женщины у меня не было, а у меня еще две было… Вам, может, неинтересно слушать, так я прекращу, а?
