Александр Кутепов - Знойное лето
Зайцев. Что же дальше было?
Журавлев. Да все было. На партийном собрании обсуждали. Племяш мой Сергей хоть и слабый еще секретарь, а тут поприжал Захара. Другие коммунисты тоже хорошо выступили. А раз такой оборот получился, Захар наш Петрович тут же без передыху речь сказал. Давай хвалить меня. Теперь, говорит, ни один парень из деревни не уедет, а к нам народ повалит опыт перенимать. Прямо хоть сейчас выскакивай за поскотину гостей встречать. Ну, и я выступил. Не прохожий, говорю, не проезжий я, а всю жизнь свою на колхозную работу положил. Обидно, елки зеленые, всякого сопляка слушать, что ужасно плохо ему в деревне. Вроде стыдно ему, что не в городе он родился, а в наших Журавлях. Вот, говорю, и буду стараться, чтоб не стыдно ему было… Вот так и решилось дело. После Сергей говорит мне: возьми-ка в библиотеке книжки про работу с молодежью и по науке все делай, чтоб комар носа не подточил. Ладно, пошел. Семь книжек нашлось, две толстые, остальные мелочь. Насоветовал племянничек! Целую неделю извел на чтение, а чего узнал? Бестолочь я большая, вот чего. Думал, оно по-простецки. Что умею — покажу, растолкую. Смотри, запоминай и делай так же. А по книжкам получается, что сперва я изучить ребят должен. Характер там, привычки и прочее, а потом уж подступаться к парню с ласковым словом и большой осторожностью, чтобы не дай бог он не брыкнулся… Зашел к Сергею поговорить. Смеется мой агроном, за бока хватается. Чего ржешь-то, спрашиваю? Тебе хаханьки, а как мне по таким потемкам ходить? Мне ж для начала самое меньшее учительский институт кончать надо… Ну, потом пошел по дворам к своим ребятам, как наука советует. С отцом там, с матерью разговор вел. Чтоб со своей стороны помогали.
Зайцев. Как вы, Иван Михайлович, видите свою роль в звене?
Журавлев. Только никаким не начальником. Упаси боже! Совет там, подсказ с моей стороны. На равных будем. Пускай, елки зеленые, считают, что сами до всего доходят, своим умом…
Павел дочитал свои полосы, пришел, уставился на меня и ждет, что, скажу.
— Все это хорошо и интересно. Только легкость смущает, простота. Задумали — тут же и сделали. Так ли оно бывает, Павлуша?
— Тебе нужен конфликт? — Павел готов к спору. — В том-то и беда, что внешне он никак не проявился. Как же, стал бы Кузин в открытую отрицать действительно эффективную форму наставничества. Он хитрюга порядочный. Под этот журавлевский почин обобрал нашу «Сельхозтехнику». Но я специально интересовался: ни одной новой машины в звено Журавлева не попало. Спрашивал об этом Кузина. Ответ был в том смысле, что с новой техникой и дурак высокий показатель даст. А молодежь надо воспитывать в трудностях, чтобы слаще победа была.
— Странно, — замечаю я.
— Ничего странного, — поправил Зайцев. — Просто надо хорошо Кузина знать.
— Ладно, это мы по возможности узнаем… Ты вот еще, Павел, что скажи. Как выглядел Журавлев? Мне надо представить его живого.
— Вот и представляй. Роста среднего. Худощав. Глаза прищуренные, голубые и веселые. Очень подвижен, но суетливостью это не назовешь. Говорит, как ты заметил, отрывисто, будто дрова рубит. Бац! Бац! Елки зеленые, елки зеленые… Что еще? К беседе, к разговору сразу располагает. На вокзалах встречаются такие мужики, из транзитников. Подсядет, о себе скажет, тебя спросит, спорить начнет. Напоследок даст свой адрес. Дескать, случится быть в наших местах, заходи, посидим, потолкуем… Интересный был человек. Нужный человек.
— Да уж наверное…
Павел помолчал и спросил:
— В Журавли сегодня поедешь?
— Конечно. Прямо сейчас и поеду, чего ходить кругом да около.
— Потом зайдешь, расскажешь?
— Обязательно.
В Журавли я приехал под вечер. Место тут веселое и привольное. Если смотреть прямо от въезда, с небольшого бугра, то слева открывается чистое глубокой голубизны озеро. За ним пустота убранных полей, а еще дальше желтеет гребенка осеннего леса. Прямо лежат две улицы. Одна по-над лесом, вторая полукружьем припала к другому озеру, камышистому, с редкими плесами. За этим озером тоже чернь вспаханной земли.
Автобус пропылил большаком до колхозной конторы и устало стих. Меня встречали. Подбежал приземистый крепкий мужчина, загодя протянул руку.
— Кузин. Захар Петрович. С час назад Волошин звонил. Встречай, говорит, корреспондента, про Журавлева писать будет. Готов оказать всяческое содействие. А на автобусе зачем? Я бы машину прислал, в ночь-полночь. А то вот сил-су на скамейке, томлюсь: то ль по расписанию придет, толь опоздает… Ничего наша деревня, правда? Или не успел и глянуть? Конечно, из автобуса чего увидишь, одно мелькание…
И пошло, и пошло. Слово за слово, слово за слово. Как паутина.
Лицо у Кузина полное, коричневое, уши толстые, коротко стриженные волосы стоят торчком. На вид простецкий мужик, вроде недотепы. Но вот вошли мы в колхозную контору, в его кабинет, сел он за свой председательский стол — и произошла полнейшая перемена. Строгость и твердость во взгляде, взвешенность в словах. Каждая фраза закруглена наподобие обкатанного водой камня-голыша. Из первого разговора с Кузиным ничего нового я не узнал. Он вздыхает, закатывает глаза, пристукивает по широкой груди и говорит, что ох как больно ему, что никогда так плохо не было, что лучше сам бы он оказался на месте Ивана…
— Как же все-таки это случилось? — спрашиваю.
— Да вот так и случилось… Заячий лог у обоих у нас в печенках сидел. С него началось, им же и кончилось. Судьба уж видно. Теперь вот думаю: да черт бы с этим хлебом! Не обеднял бы колхоз, по миру не пошли бы куски собирать. Тот же Иван вдесятеро больше вырастил бы.
Захар Петрович поднялся, топчется у стола. Искоса зыркает на мой блокнот, хотя я только положил его на всякий случай и ничего не пишу.
— Журавлев мог так подумать, что-де черт с ним, не обедняем?
— Иван? Ни в жизнь! — уверенно говорит Кузин. — Фанатизма по этой части много в нем было, через край, можно сказать. До смешного. Вот, скажем, работает в поле трактор, случилась поломка. Заменили деталь, а негодную выбросили. Но не дай бог, если Иван увидел такое! Сразу хай на всю деревню. Транжиры! Рубля колхозного не жалеете! Руки пообрывать надо! Стану говорить, ну чего ты на стенку лезешь, цена-то этой железяке два пятака. Нет! — кричит. С пятака начинается, рублем кончается! Нет в колхозе хозяина, нет радетеля!..
Захар Петрович в лицах изображает эту сцену. Прямо артист. То голос звенит, то шепоток страсть нагнетает. Руки в движении, лицо в движении, сам весь в движении. Умеет же!
— Думаете, легко с ним было! Ни с одним из колхозников я так не считался. А он не понимал. Не время говорить про это, да из песни слова не выкинешь. Ведь есть же какие-то пределы? Где-то ведь надо было помнить, что я не только Захар Кузин, но еще и председатель, выборное лицо, облеченное доверием… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь, не обиду изливаю. Просто говорю, как было.
На этом у нас и кончилась первая беседа. С облегчением вышел Кузин из конторы и повел устраивать меня на постой.
Деревенская улица широка, но вида у нее нет. Перепахана колесами, в глубоких колеях стоит черная вода. Дома большей частью старые, окружены плетнями. На брошенных подворьях в рост человека полынь.
— Что-то новых строений не видно, — замечаю просто так, для разговора, поскольку Захар Петрович молчит.
— Да, — соглашается он, — почти не строим. Никак не могу сломить журавлевцев. Давно уже говорю: давайте новый поселок начинать, по ту сторону озера. Чтобы разом кончить с грязью, кривыми заулками, плетнями вот этими допотопными. Нет, уперлись. Тянем который уже год. А того не могут понять, не вдолбишь, что для колхоза получилась еще бы одна выгода от нового поселка. Ведь как у нас делается? Где вид получше, поновее, привлекательнее — туда всяких гостей возят, показывают, попутно новое развитие хозяйству дают, чтобы еще лучше выглядело. А тут хоть ты сплошь рекорды ставь, а что кроме плетней покажешь?
— Может, не с плетней начинать, а с людей? — спрашиваю Кузина. Он сразу остановился, глянул на меня недоуменно-вопросительно.
— Ивановы слова. Весной я опять подбивал его. Давай, говорю, первым на ту сторону озера. Для примера. Почти задарма домину поставлю, только зачин сделай, прорви мне эту оборону. С час всеми красками расписывал ему, а он — вот про эти плетни. И что начинать надо с человека. Чтобы он плетень на новое место не поволок, не обрастал гнилушками… Будто я без него не знал и не знаю, что всякому делу человек основа, с него начинается, им и кончается. Эту политграмоту я усвоил.
Он опять замолчал и сердито сопел до самого места, до приземистого домика старой колхозницы Марфы Егоровны. Сам отворил скрипучую калиточку, без стука толкнулся в дверь.
— Принимай гостя, Марфа. Поживет сколько-то дней.
