Людмила Семигина - Есть о чем вспомнить
Ухаживал Пантелеймон Захаров за внучкой не хуже иной женщины. Как ни посмотришь на его плетень, всегда одежонка Ленкина висит. Мыла в деревне не было, так он траву настаивал — все пятна выедала. Сходит на речку, прополощет — и на плетень. Молоко у соседки брал, а за это то плетень поправит, то огород покопает. Да и не просили бабы ничего у него взамен: какая придет пол помоет, какая сварит. Бельишко чаще всего носили Ленке: свои-то дети вырастали.
* * *Закончилась война. Помнят, бабы на краю деревни «дозор» из мальчишек выставили, а сами по домам сидят. Все глаза проглядели, глядя на пыльную дорогу. Сердечку-то неймется — стучит — вот-вот выпрыгнет. И каждая думку заветную держит: может, мой придет? И только месяца через два лай собак разбудил уснувшее село. Дрожащими руками, путаясь, накинули бабы платья, а ребятишки, как спали, голышом выскочили на улицу.
Посреди улицы, опершись на костыли, стоял муж Нюрки Караваевой — Федор. Люди окружили Федора и молча, с мольбой в глазах смотрели на него: может, знает о ком-нибудь? Кто-то подтолкнул передних, и все расступились. Нюрка с распущенными волосами, руки, как плети, смотрела на мужа ошалевшими глазами. Слишком выстрадана была эта долгожданная минута, что и радости-то в глазах не было видно.
— Федя, — прошептала она осипшим голосом. И вдруг резкий крик, как ножом, полоснул тишину: — Феденька!
Нюрка обхватила мужа обеими руками, костыли со стуком упали на сухую дорогу, и сквозь Нюркины рыдания люди слышали ласковое, дрожащее:
— Нюрочка… Нюрка ты моя… Живой я! Хоть безногий да живой!
После Федора вернулся Иван Никонов, сын стариков Никоновых. Бабы и ребятишки, что не вошли в избу стариков, облепили окна. А девки, что на выданье, принарядившись, стояли на улице и исподтишка ревниво оглядывали друг друга.
За Иваном вернулось еще мужиков десять. Остальные дворы осиротели навсегда.
С мужиками стало намного легче. Изголодавшись по мирному труду, по земле, они не уходили с поля. Председателем колхоза выбрали Федора Караваева. Днем он гремел костылями по деревне, а вечером стучал счетами в сельсовете. Нюрка на радостях родила ему сына. Федор, навещая деда Пантелеймона, улыбаясь, говорил:
— И у тебя дите появилось?
Никому дед не говорил, откуда он Ленку принес. А между тем ей уже шел четвертый годик. Не по годам смышленая, девчонка подметала пол в избе, ходила с маленьким ведерком за водой и пасла козу, единственное их с дедом хозяйство. Вечером, когда мужики собирались по привычке к Пантелеймону посидеть на завалинке, Ленка залезала деду на колени, прижавшись, слушала их бесконечные разговоры. Если находился какой охотник при девчонке словцо ввернуть непутное, дед сердито посмотрит да посовестит, что и охотка в другой раз отпадет. А когда она засыпала, он бережно нес ее в избу и, баюкая, пел песни.
А песни дед Пантелеймон любил. Все старинные да грустные. И голос, надо сказать, у деда не стариковский был. Затянет, бывало, песню, иной крепкий мужик, и тот голову опустит.
— Хорошую песню споешь, — говаривал дед, — что стакан вина выпьешь: и весело я грустно станет. Без песни нельзя жить.
Когда Ленке исполнилось годков пять, она уже ходила по деревне и распевала дедовы песни:
Полюбила яво, но ушел он к другой…
Мужики смеялись, а бабы гладили Ленку по русой головке. Лет через пять после войны, помнят люди, колхоз выстроил дом. Правление решило отдать дом Захаровым — деду с внучкой. В тот же год Ленка пошла в первый класс.
Однажды она пришла домой со слезами:
— Дедуня, мне учительница сказала, что меня в детдом отдадут. Что такое детдом? Не отдавай меня никому, дедунечка, я буду тебя слушаться!
— Детдом! — У Пантелеймона выпала из рук ложка.
В этот же вечер он пошел к учительнице на дом.
— Ты, Пелагея Захаровна, баба умная, грамотная, — у деда от обиды дрожал голос — Как же ты можешь такое девке моей говорить? Бесприютная она какая?
— Не горячитесь, Пантелеймон Иванович, — Пелагея Захаровна вздохнула. — Девочка растет, за ней присмотр нужен. Чем взрослее, тем больше. Она поет хорошо, в детдоме из нее человека сделают. Я же хорошего желаю ей.
— Человека! А я, что, враг ей какой? Нет уж, мил человек, умру — заберете. — Я ее, можно сказать, собственным молоком скормил, споил. Да она мне… Душу из меня выньте — и то легче будет. Не отдам девчонку.
С тех пор Ленку никто не трогал.
Шли годы. В пятый класс Ленка вместе с деревенскими ребятами стала бегать в соседнее село. Прибежит из школы внучка, сразу как солнышко в дом придет.
— Вот, щебетунья, — грозится дед, — мотри у меня, двойку принесешь — выпорю. Я не посмотрю, что невеста вымахала.
Грозился так просто, для острастки. Башковитая, всем на диво, девка росла. На одни пятерки училась. И когда все успевает? И дома приберет, и сама опрятная. Уж и баб не пускает в дом хозяйничать, обижается:
— Что я — маленькая, что ли?
Колхоз помогает им, чем может, пенсию Ленке выхлопотали. И часто люди, проходя по улице, слышат песни — грустные и протяжные. Дедов голос низко гудит, как колокол церковный, а Ленкин так и вьется, так и вьется, как колокольчик.
— Захаровы поют, — говорят люди.
А когда песен не слышно, удивляются: молчат чего-то сегодня? Кто полюбопытнее — заглянет в окно: смех и грех — да и только. Сидит дед Пантелеймон за столом с карандашом в руках, и тетрадь перед ним. Щурит подслеповатые глаза, кряхтит — хочет палочку вывести, а у него крючок получается: пальцы-то кривые.
— Экий ты, дедуня, неловкий! — иногда скажет Ленка, но не отстает. Больше месяца потратила, чтобы дед карандаш научился держать пальцами.
Узнал председатель, что Ленка деда грамоте обучает, пришел, смеется:
— Чего ты его мучаешь? Ему уж небесную канцелярию пора изучать.
А Ленка на своем:
— Вот закончу школу, уеду в город, как же он мне письмо-то писать будет?
* * *После восьмого класса предложили Ленке пойти дояркой работать: рабочих рук не хватает. Где их взять? Взял дед Ленку за руку, повел в правление:
— Богом прошу, Федор, не губи девку. На роду у ней прописано — людям на радость петь. Ты послушай только ее.
— Ну, что ты, дедуня, — Ленка спряталась за дедову спину, а оттуда на председателя так и косится лукавым взглядом.
— Пой, пой, не прячься, — Федор положил костыли и сел на табурет.
Ленка, пунцовая, как помидор, вышла из своего укрытия и встала на середину комнаты.
— Синенький, скромный платочек, — запела она высоким, чистым голосом. Федор вздрогнул. Знакомой была не только песня, но и голос. Так пела санитарка в госпитале, где он лежал с ампутированной ногой. Девчонка была почти такой же, как Ленка. Может, постарше. Она пела, а солдаты, не стесняясь, плакали. Раненные, измученные, люди как бы оживали от песни. Каждый вспоминал свою жену, мать, детей.
— Дядя Федя, я уже спела, — Ленка теребила Федора за рукав.
— Пой, Ленка, пой. Учись и пой. Да так пой, чтобы люди от твоих песен плакали и смеялись, любили и жалели.
Прошло еще два года. Старый дед Пантелеймон сидел на завалинке и ждал внучку.
— Выпускной у них нонче, — с гордостью говорил он прохожим, хотя и без него все это знали. — Слышь, моя-то! Нарядилась, как бабочка, и упорхнула, прощевай, старый! — добродушно проворчал дед.
Поздно вечером вернулись выпускники из района. Долго не спала в ту июньскую ночь деревня. Песня то загоралась над домами, то заглушалась беспричинным радостным смехом. Ох, и пострадали сады в эту ночь!
— Ленка, твой дед тебя караулит, — Оля, Ленкина подружка, кивнула на завалинку.
— Дедуня, родной мой! — как вихрь, метнулась Ленка к деду. — Как хорошо мне, дедунечка! Если бы ты знал!
Обхватив деда за плечи, Ленка целовала его в щеку.
— Ну, ладно, ладно, будя тебе, — для вида бурчал дед, — документ-то покажи.
— Ой, дедка! Да ты же все равно ничего не увидишь! — смеялась Ленка.
— Прибрать надоть яво. Почитай десять лет ради него старалась, — и дед бережно завернул аттестат в заранее приготовленную чистую тряпку, — а то, не ровен час, потеряешь.
А через два месяца дед Пантелеймон, тяжело опираясь на толстую палку, стоял на краю деревни и долго смотрел вслед машине, которая увозила его Ленку…
Лена Захарова поступила в музыкальное училище, на вокальное отделение.
Грамотой дед Пантелеймон так и не овладел, как ни билась с ним Ленка. Письма из города читали всей деревней. Ходит дед с этим письмом по деревне и просит:
— Почитай-ка, сынок. Петька читал мне, как горохом сыплет, окаянный, ничего не разберешь.
И сидел, слушал, опершись на палку, кивая головой и переспрашивая. Когда письмо было почти наизусть заучено, шел к председателю Федору Караваеву и просил:
