Евгений Белянкин - Садыя
Садыя думала поставить к Октябрьской годовщине на центральной площади памятник Ленину. Уже разбили сквер. И она мечтала о том, что придет время, когда люди, и она, и ее ребята в часы отдыха будут ходить в этот сквер, благоухающий цветами, и, может быть, там многие из них найдут свою любовь, свое счастье.
Но Андрей Петров разочаровал ее:
— Нет, не подойдет он, товарищ секретарь, наш-то скульптор. Ленина лепить — это, душа из меня вон, не статуэтки какие. Из воров он, Тюлька, и морда бандитская, из заключения прямо сюда. — Андрей показал на Тюльку: — Вон он. Лепит хорошо, ничего не скажешь, самоучка, но не подпускать же такую фигуру, душа вон из меня, к Ленину.
Тюлька Садые не понравился.
— Не подойдет, — согласилась она.
Садыя побыла на буровой часа полтора. Наконец-то нашла ее горкомовская машина, и она решила заглянуть в некоторые деревни: пекарня не справлялась, и часть муки раздали по частным домам.
Когда Садыя уехала, Тюлька не вытерпел, смачно прищелкнул языком:
— Бабенция! Натуральна.
— Душа вон из тебя! — прикрикнул Андрей. — Понял, воловья твоя голова? Она — инженера Александра Муртазовича жинка.
— Да, а какой инженер был! — сказал Галимов. — Случаем погиб! Оборудование через Каму неподходяще переправляли. Кама бушевала. Трос лопнул, так и слизнул с плота.
— Оно, може, и ничего, — печально подсказал Андрей Петров, — если бы плот не покосило: трактор-то в воду пошел, а тут трос… так вместе с трактором и ушел. А жинка видная — секретарь.
В горкоме Садыю ждали. Два раза звонил Князев.
Казань было слышно хорошо.
— Молодчина женщина, отстояла!
— Что отстояла?
— Все отстояла, до гвоздя отстояла. Как за тебя министерству и Мухину всыпал Столяров, — вот был бой; он просто к тебе неравнодушен. И я тоже.
— Скажу жене, она тебе задаст.
— Честно, сколько живу и ни разу жене не изменял, а случаев было немало. Я так рад, Бадыгова! Я ведь эту ночь не спал, честно; у жены на подозрении.
— Спасибо, Князев.
Садыя с облегчением положила трубку. Слава богу: значит, город будет жить. Она вызвала машину, чтобы поехать домой.
4
Аграфену Котельникову учить не надо. Она прожила свою жизнь, а ты, Марья, еще проживи ее.
Аграфена вот уж какое время приглядывается к жильцу в угловой комнате; и лицом чист, и душой хорош — на своем веку видела всяких, чего-чего, а распознать умеет. «По нюху», — смеялся муж Степан. «Черт паршивый, пусть по нюху, что же в этом такого, — сколько нас, девок, замуж повыдавали за вас, кобелей, а счастье все обрели? Марья — наша дочь, мое дитя, и счастье я ей сама найду».
Третий год искала Аграфена Марье жениха: нельзя девке долго в невестах засиживаться. Хоть под глазами и рябинки, с детства еще, и не так статна — все равно девка видная. Если кто и скажет словцо в осуждение, то врет как сивый мерин. Марья — девка хорошая, справная, душевная, работящая, а прилюбить никого не прилюбила. Уж больно смирна, и в кого такая? В роду-то все как люди. Тетка Матрена разве? Да и та окрутила какого-то солдата, на Восток с ним уехала. Нюра тож. Ксенька в девках засохла.
Они, мужчины, какие: скорее женятся на женщине, чем на девке в двадцать восемь-тридцать лет.
И Аграфена старалась. Приглядела Сережу Балашова, соседа по квартире. Каким только серебром не рассыпалась! Глаза узенькие, масляные, прямо не знает, чем угодить, па языке мед — на три самовара хватит.
Сам Степан в усы усмехается:
— И к чему, старуха, канитель заводишь? Следила бы за Борькой — распустила, на голове ходит. А у Сергея небось своя невеста есть, грамотная и понимающая. А Марья? В шестой не перевалила, ни в зуб ногой.
— Дурная башка ты, ему хозяйка нужна, дельная, чтобы вышивать умела; квартиру получат — чтоб убрала; стирать, щи варить.
— Ты послушай, что люди говорят.
— На чужой рот пуговицы не пришьешь. А о дочери думать — моя забота. Ты как и не отец, одни подковырки, — на нефти помешался. Хоть бы денег побольше приносил.
А с Марьей у Аграфены особый, наедине, разговор:
— Рот разинула, думаешь, сама ягодка упадет. Вишь, парень ладный, без присмотра. Аль только ругаться да с матери требовать? Вон какая: в руках все есть, а в голове ничего нет.
— Что ты, мама, пристала… что репей.
— Упреждаю, как мать: не зевай, Марья. Своего счастья другим не отдавай, хозяйкой будь своего счастья — вот что!
Тетя Груша, как звал ее Сережа, была неплохая женщина — семью свою любила и мужа; сама работала с утра до вечера: на семью надо было и постирать, и приготовить, и обшить ее. И по характеру добрая. Если и был изъян — дочь; жаль было Марьи: уж больно кроткая, года проходят — в девках засыхает.
В этот день Аграфена два раза выходила на лестницу — ждала Сережу. Всегда вовремя дома, а сегодня что-то задержался. Мужчина хоть и умный, инженер, а без рук — все они такие. Нужна женская рука.
Днем инженер обычно ходил в столовую, а ужинать она его не пускала — там и чай-то что помои. Сережа стеснялся, но она настояла. И вот теперь волновалась, ждала не стучат ли по лестнице кованые сапоги. Выйдет на лестничную площадку — нет, не слышно. Одни ребятишки озоруют, по перилам катаются, черти окаянные, — намедни один свалился, чуть богу душу не отдал.
— Я вам! — кричит Аграфена и грозит кулачищем; хоть и женский, а двинет — будь здоров! Сильная.
Не на шутку стала волноваться. И вдруг кто-то стучит по лестнице. Выскочила — Борька, сын младший, поднимается. Сразу заметила: куртка в грязи, а вчера только стирала, в школу выгладила.
— Ах, сукин сын, марш в угол! Ремня захотел?
— Да я, мама, не нарочно… дядя гнался.
— Озоровал, вот и гнался. Иди в угол, — примирительно говорит Аграфена и, недовольная, идет на кухню — пирог совсем остыл. И духовка что-то не ладится. Говорила Степану мастера позвать, но словно в доме хозяина нет.
А из кухни вышла — никак, Сережа:
— В угол становиться научат, а душу вложить…
Сережа. По голосу угадала и сразу приметила его настроение. Не в духе. Снова прикинула: всем хорош. И бледность в лице — благородство; и уста — вишневый сок, и в глазах — синева; сразу видно: не заласкан.
— Да так я его, мошенника, озорник первой гильдии, — выворачивается Аграфена. — Ну ладно, ради Сережи прощаю. Не в угол — ремня тебе отцовского.
— Тетя Груша, вы не сердитесь, морщинок меньше будет!
— Морщины… Война — морщины, каждое горе — морщины… так и клались.
Сережа у себя в комнате возился, а у нее на столе — пирог с малиной; узнала потихоньку, что любит пирог с малиной Сережа. Дождалась инженера и усадила вместе с Борькой, как братьев. А сама в свою комнату: здесь ли Марья?
— Что ж ты, Марья? Чай пить просила… — И тихо: — Почаще на него поглядывай, лишний раз взглянуть на приятное — не во вред здоровью.
И любила, пожалуй, Сережу больше всех сама Аграфена.
5
Не такие уж года, чтобы Сережа мог отчаиваться. Но даже маленькая неприятность не проходит бесследно. У молодого, неопытного человека она часто на долгую жизнь оставляет рубец.
Инженер Лукьянов не верил в это.
— Ты молодой, забудется. И стоит ли обращать на все внимание? Мой совет: когда говоришь, немного оставляй при себе. А Дымент что? Он — начальство, он должен быть осторожным. Ему спотыкаться никак нельзя. Лучше давай зайдем ко мне… такая наливка!
Сережа поколебался и пошел с Лукьяновым. Черт с ним, Дыментом. Лукьянов, может быть, и прав.
Вел Лукьянов какими-то закоулками, по доскам, переброшенным через траншеи, по гребням котлованов. Спотыкаясь, добродушно ругался.
— Впрочем, на мою бабу шибко не обижайся. Когда ее ужалит пчела, своенравна, как все.
Своенравность жены Лукьянова Балашов испытал сразу. Какая тут наливка — Сережа думал, как бы уйти потихоньку. Хозяин растерялся, ему тоже было неудобно.
— Может быть, чайку?
— Нет, нет, меня дома ждут. Я совсем забыл.
— Ладно, не скромничай. Девушка? Славная, синеглазая?
— Девушка.
Сережа на все был согласен, только бы уйти из-под острых глаз жены Лукьянова.
— Небось наливкой угощать привел, пьяница!
— Да я так… по дороге.
— По дороге… Вы его спросите: сколько он денег в получку принес?
Сереже было стыдно, что так получилось. Домой идти расхотелось. Навязчивая в своих заботах тетя Груша наводила тоску. И он долго плутал по кварталам, заглядывая в окна недостроенных домов, обходя кирпич, кучи песка и глины. Высокие краны, как большие птицы-ястребы, казалось, приветливо помахивали ему стрелами-крыльями. Он вглядывался в голубое безоблачно-осеннее небо, недовольный собой и растроганный картиной раскинувшегося большого строительства. Город нефти он представлял себе совсем другим: по уличным канавам должна была течь нефть, черная, с серебристым отливом. Он перешагивал через нее по доскам, ощущал неприятный запах… Это было в представлении, в тех снах, которые он видел. А в этом городе нефти нет, а есть кирпич, глина, машины. Здесь обычная стройка, а нефть там, за городом, в широкой степи, обозначенная десятками вышек, уплывающих куда-то вдаль, к Каме. Очень жаль, что он не был на этой Каме, — говорят, хороша река, вольная. Да, в жизни часто бывает не так, как хотелось бы.
