Михаил Годенко - Зазимок
3
Первого октября, на покров, у нас праздник. В этот день освящалась наша церковь, или, как ее величают, храм божий. Потому и праздник называется — храм. Наступает наша очередь принимать гостей из соседних сел. На троицу мы едем в Зеленый Кут, на спаса гуляем в Очеретяном. А вот покров — наш день. Он всем праздникам праздник. Еще бы — ярмарка! Одного скрипу колесного бывает столько, что в другой раз за год не услышишь.
Ночь накануне. Идет подвода за подводой. Визжат поросята, гогочут гуси, мычат бугаи, храпят лошади. Собаки надрываются, уже не лают — кашляют. Мать встает, подходит к окну, зевает, приговаривая:
— Охо-хо, хо-хо-о-о… Сохрани и помилуй. Вавилон, да и только!
Царство такое, рассказывают, было. Людное, Наша слобода за ночь Вавилоном становится.
За два дня до ярмарки на лугу появились цыгане. Стреножили лошадей. Подняли латаные-перелатаные шатры. Завидя спорый цыганский костер, слободяне подумали: «Слава богородице, первые ласточки прилетели. Ярмарка будет дружной!»
Первые ласточки. Предвестники… Уж они себя покажут. Они порезвятся! А в самом деле, что за ярмарка без цыган? Так, ровно каша без соли!
Больше всего цыгане волновали нас, пацанов. Они казались нам людьми фантастическими. Все какие-то необычные: темные, тонконосые, пучеглазые. В ушах кольца, на руках кольца. Все побрякивает, позванивает, потрухивает. Пестреют на лугу, будто цветные стеклышки на ладони.
Мы прилегли поодаль все четверо; глядим на странный мир, удивляемся. Микитка, как всегда, докапывается: что, откуда, почему. Сам отвечает на свои вопросы:
— Батько читал в журнале, что они азиаты.
Юхимка поднял брови:
— Да ну?..
— Говорил, будто какого-то императора убили и за это их приговорили скитаться по свету.
Котька решил смутить всезнающего друга.
— Вот я пойду спрошу вон у той ведьмы, брешешь или правду говоришь?
Цыганка словно бы услышала Котькины слова, сама поманила его пальцем.
Он побежал к шатру. Было видно, как старуха ткнула ему в руку ведерко. Котька метнулся к колодцу, принес воды, обплескав себе ноги.
Когда вернулся и присел около нас, мы с холодным еканьем внутри ждали его рассказа.
— Ничего не было. Только спросила, как звать, что болит. Показал левую руку. Перевязала конским волосом у запястья. Ступай, говорит. Чудна́я баба!
В таборе необычная тишина. Сидят все, будто сонные мухи. Удивляемся, мысленно решаем: «Ладно, они себя завтра покажут!»
Ярмарочное утро наступило. Из-за темной шелковицы показалось красное солнце. Такое теплое, как никогда летом. Улица весело ископычена, усыпана овечьей дробью, уляпана коровьими блинами.
На мне лиловая сатиновая рубашка, короткие штанцы на помочах. На голове — шапка темных волос с красновато-медным отливом, на ногах — чулки из не поддающегося никаким мылам загара. Вот все мое убранство. В руке до пота зажал монету — три копейки. Они дороже всякого золота. Окажись золото в моих руках, я бы не сообразил, что с ним делать. А с тремя-то копейками я царь. Я твердо знаю, куда их употребить. С ними буду, как говорит, в шутку мой отец, и сыт, и пьян, и нос в табаке!
Хлопцы ждали на бугре, у каменного столба. Я подскочил к ним, глянул на луг: внизу клокотала ярмарка! Я пока еще не видел моря, но почему-то подумал: оно именно такое.
Кинулись мы в это море, пошли вглубь, словно камни в воду. Сразу же дружба наша начала трещать. Я ухватился за карусель. Она приковала мой взор разноцветными лоскутами крыши, приворожила меня деревянными конями с расписными седлами и золочеными уздечками. Зачем идти дальше? Где искать счастья, когда вот оно!
Котька тащит к бочке, где поят бузой. Говорит, если бы наш батюшка был не так стар, то причащал бы в церкви только бузой.
Юхим рвется к петушкам. А они же, окаянные, сидят на сосновых палочках, синие, красные, зеленые, да так сахарно поют — слюной изойдешь. Юхимка раздул широкий нос, нацелил его в сторону петушков. Тут и вся его ярмарка!
Только у Микиты не туманятся глаза. Голова ясная, думки спокойные. Потирая левой рукой родинку, что справа, на щеке, принимается нас стыдить:
— Точно мали диты. Хиба можно так сразу: бух гроши, як в воду? Надо пошукать, может, есть диковинки почуднее. С копейкой ходить веселее, чем без копейки.
Угадываю слова Микиткиного отца, старого Перехвата: «С копейкой веселее!» Что говорить, все мы похожи на своих старших. Вон Юхим. Позови его куда на общее дело, ну хотя бы школьный двор подметать, скажет: «Да разве мне больше всех надо!»
Это так, к слову. А ярмарка высвистывает глиняными соловьями, звонит обливными макитрами, алеет стопами обожженных на крутом огне мисок, гудит ведрами, тазами, тенькает стеклянной посудой. Она поет сопилками и цимбалами, плачет лирою и бандурою, вздыхает глубоким воловьим вздохом. Ярмарка раскинула грабли и вилы, топоры и лопаты. Выкинула напоказ застенчивые ситцы и нахально лезущие в глаза шелка, серебристые смушки и рудые овчины, пестрые рядна и простую рогожу. Она богатела янтарными медами и сахаристыми пряниками, обильна свежими хлебами и черствой солью. Она смешала запах дегтя с нежным духом анисовых яблок, едкость конского пота с тонким ароматом розы-троянды. Ярмарка кинула в небо голубей и посадила в клетки кур, привязала к столбам бугаев и сняла путы с цыганских лошадей. Вся она рыдает, хохочет, завывает. Вся, от карусели до ржавого ухналя.
Уплываем все дальше и дальше. Тонем все глубже и глубже. Хватит ли дня, чтобы хоть мельком взглянуть на все богатство? Вот уже показались веялки и лобогрейки, вот брички и арбы, тачанки и дрожки.
Навстречу покачивается пьяный дедок с поросенком. Видать, человек жалостливый и с понятием: потому что не только сам выпил, но и поросенка угостил — облил хлебный мякиш горилкой и сунул в белозубую пасть сосунку. Сосунок теперь идти не может, захмелел. Дедок взял его за переднюю ножку, ведет, словно малое дитя за руку, напевает плясовую, еще и ногой притопывает.
Хорошо ему, дело сделал: порося купил, магарыч выпил. А нам-то каково. Ходим битый час, во рту ни маковой росинки. Микита, будь он неладен, все тащит и тащит нас черт те куда.
Ярмарка — всемогущая волшебница — выпустила на свободу страсти, обнажила дремавшие дотоле способности. И каждый, обрадовавшись такому случаю, старается выплеснуть себя до конца. Силач крестится двухпудовой гирей. Фокусник протыкает шилом руку. Танцор пляшет босыми ногами на зеленом бутылочном стекле. Человек-резина, закинув ноги за уши, прыгает на руках жабой. Звездочет предрекает новые Содом и Гоморру. Слепец с вороном на плече выдает билеты на счастье. Волшебник показывает через свою трубу райские кущи. Шулера лихорадочно тасуют карты, мечут кости, крутят рулетки. Карманщики заговаривают зубы, опустошают кошельки. Гадалки наводят страхи господни, наполняя свои торбы всякой всячиной. Ярмарка сняла путы с человеческих душ. Души раскрылись, показав все: и хорошее и дурное.
Карусель так и осталась для меня мечтой. И все из-за цыган. Дернула нелегкая поглядеть, как продают лошадей. Подошли к торжищу. Стоим мирком да ладком. Ни во что не вмешиваемся. Наше дело сторона. Наблюдаем, как цыган объегоривает дядька. Дядько, видать, вахлак. Только и может сказать, что «ого» да «гы-гы!». Бьет себя по коленкам, приседает, разглядывает мерина. То затылок поскребет, то бороду подергает, а решиться ни на что не может.
Цыган — весь страсть и нетерпение. Пламенем переливается шелк ярко-малиновой рубахи, синими петухами летают широкие шаровары. Он видит, что покупатель ни кует, ни мелет, решил поддать жарку. Трогает кнутовищем брюхо мерина — мерин танцует. Видно, готовя его к продаже, давали столько кнута, что он теперь малого прикосновения боится. Не то что танцует — на дыбки взвивается! Это и приводит в восторг туговатого покупателя. Продавец подливает масла в огонь: стегает мерина, а потом цыганенка, что верхом на лошади. Мерин играет, цыганенок поскуливает. Цыган ужом извивается около дядька, сладкими словами заморочивает:
— Ай-яй, человече добрый! Что за коняка! Что за коняка! Золотая грива, серебряны копыта. По воздуху летает, звезды с неба хватает. Счастье принесет, удачу принесет. Паном будешь. Сало с салом кушать будешь. Душу отрываю, тебе отдаю. Глянь, сынишка слезой умывается. Такого коня кому не жаль! Жена у шатра по земле катается. Осиротишь, кричит, по миру семью пустишь. А я продаю. Плачу, но продаю. Такая моя доля. Бери. Век помнить будешь!.. — Да как стеганет из-за спины, как огреет то мерина, то цыганенка.
Дядька-вахлак полез в кишеню за деньгами. И тут я не вытерпел. Какая муха меня ужалила, не знаю. Только выскочил вперед и как заору:
— Диду, он вас обдуривает! Коняку пече батогом и хлопца пече батогом!
Старый цыган ласково показал мне ясные зубы. И — хлесть меня кнутом по шее. Сыромятный батог обвился гадюкой, обжег и так сдавил, что кажется, горловой хрящ хрустнул.
