Ион Друцэ - Бремя нашей доброты
Последовавшие события подтвердили меткость глаза и глубокий ум Чутуры. У Харалампия Умного дела пошли сразу же в гору, а у Онакия Карабуша покатились вниз. Наладить очаг непросто. Молодые испокон веку строптивы недоразумениям и обидам конца и края нет. И когда все оказывается в тупике, приходят взрослые, мирят враждующие стороны. Умному повезло — от села идет на запад бесконечное множество тропок, люди снуют с утра до вечера, нет-нет да и заглянут, а увидев неладное в доме, тут же, засучив рукава, принимаются мирить. Онаке со своей Тинкуцей, провоевав целые дни меж собой, в конце концов были вынуждены мириться сами, с тем чтобы тут же затеять новую свару.
Ему-то, правда, все как с гуся вода, он ничего не принимал близко к сердцу, а у Тинкуцы работа не ладилась, потому что она все время ходила с заплаканными глазами. Была она девушка статная, приветливая, общительная, к ней многие сватались, и кто бы мог знать, что судьбе угодно будет закинуть ее в поле, трудиться целые дни, слыша только завывание ветра да собственный голос. О голосе мужа говорить не стоит — Онаке бесил ее одним уже тем, что вырвал из деревни и заставил строиться, как говорила она, у черта на куличках.
В тот день Онаке Карабуш с чего-то решил, что пора мастерить калитку. Была у него такая мечта с детства — построить дом, обнести его забором, смастерить калитку напротив крыльца и пригласить хороших людей в гости. Дом, худо-бедно, а уже стоит. С забором спешить никогда не следует, ну а что до калитки, то, по его представлениям, было самое время за нее взяться. Чуть свет сходил в лес и приволок на себе два стояка, потом сходил в Куболтскую долину и притащил две связки желтой лозы, чтобы было из чего ту калитку сплести. Тинкуца, штукатурившая в тот день дом снаружи, не уставала его пилить. И что это у нее за господарь! И что у него за голова! Дом построили — одна срамота. Ни окон, ни дверей, да и над той кровлей пыхтеть да пыхтеть. Во дворе, куда ни посмотришь, одна тоска — хоть бы живность какую с хвостом, хоть бы пару слив, хоть бы вишневое деревцо откуда приволок. Нет и нет. Вот, бросил все и мастерит калитку. Да если бы он ей сразу честно сказал, с чего он хочет начать свое хозяйство, она бы в жизнь замуж за него не пошла! Ну, положим, сделает он за день ту калитку. Положим, получится она у него, но, боже милосердный, на кой ляд человеку калитка, когда вокруг дома ни забора, ни ворот!
— Забор подождет, и ворота подождут, — отвечал ей, занимаясь при этом своим делом, молодой супруг. — А калитка ждать не может. Вот с минуты на минуту заявится в гости тетка Иляна.
Она что ни день навещала их. Но как она приходила! То заявится со стороны села, то уже идет со стороны поля, а то как снег на голову валится глядь, а она уже сидит в гостях, хочешь не хочешь, а оказывай той сплетнице почтение…
— Не смей трогать мою тетку.
— Господь с тобой, чтобы я возился с той вороной, но речь о другом. Наш дом, какой бы он ни был, а требует к себе почтения. Не имея калитки, трудно требовать к себе уважения, а вот я ее сплету, обозначу тот единственный путь, по которому твоя тетка сможет к нам пройти, и пусть она в другой раз заявится, не постучавшись предварительно в калитку, не спросив, можно ли ей к нам войти!
— Да мы ей в ножки кланяться должны, потому что, если бы не она, мы бы околели тут с тобой в поле… Мы бы даже не знали, когда какой день!
— А ты думаешь, что она знает? Да она сама у меня каждый раз спрашивает, какой нынче день, вот нарочно последи за этим…
Слово за слово, а работа спорится, и к вечеру все было готово. Нужно сказать, что калитка и в самом деле получилась славная. Очищенная от коры лоза девственно белела на все поле, нижние и верхние концы, чтобы легче было их согнуть, он прокалил на огне, отчего лоза, чуть прихваченная пламенем, смотрелась на удивление мастеровито. Уж на что Тинкуца была настроена против той калитки, и то раза два моргнула, как бы глазам своим не веря, после чего низко, виновато опустила голову, как она опускала ее всегда, когда вдруг Онаке заводил разговор о нежных чувствах.
Довольный собой и своей работой, Онаке вдруг набрал полные легкие воздуха и завопил на все четыре стороны света:
— О-го-го-гооо…
На западе день еще догорал, а на востоке небо стало уже прохладным, синим, обещая светлую лунную ночь. Долетев до опушки леса, голос Карабуша затем, оттолкнувшись от начавшей уже желтеть высокой стены дуба, эхом прокатился по полям и стих где-то далеко в Приднестровье. Тинкуца была ошеломлена тем, как дали отозвались на голос ее непутевого мужа, и Онаке, ободренный таким отношением жены, заставил свой голос еще несколько раз эхом прокатиться по всем дальним далям.
Должно быть, его молодой и сильный голос добрался до самых лесных глубин, кого-то он там разбудил, и тут же крупное, мохнатое, рыжее существо, покинув лес, пошло полями прямо на них. Поначалу, пробираясь сквозь перелески, оно то появлялось в поле зрения, то снова исчезало, но вот оно выкатилось на еле начавшее зеленеть поле озимого хлеба, и уже дух перехватило, потому что это была, конечно же, та самая легендарная…
— Онаке, мы погибли…
— Ничего, на худой конец, пустим на нее нашего кота…
— Господи, да если она волков рвала на куски, что ей наш маленький котенок?!
— Ты только не нагоняй паники. Ты со мной, и тебе нечего бояться. В случае чего так и скажешь: я, мол, с ним, я его законная жена. А там, даст бог, все обойдется…
Балагурил он больше по привычке, потому что вдруг у него начали сдавать коленки и во рту пересохло. Уж очень она была грозной. Походка зверя одичалого, глаз недобрый, голова смурная — рука сама тянется к вилам, а хватать их нельзя, потому что как-никак, а живая легенда… Народная молва взяла ее под свою защиту.
— Онаке, а может, огнем ее припугнуть?
— Глупая твоя голова — ну, спалим мы дом, а она не уйдет, тогда что?
Когда она была уже совсем близко, они умолкли, словно оцепенели, а она все шла и шла и, пройдя через только что сколоченную калитку, прошла во двор, обошла дом, но ничего нужного ей в хозяйстве не обнаружила. Наткнувшись на кучку трухлявой соломы, приготовленной, чтобы замесить глину на следующий день, она забралась на ту соломку, несколько раз покрутилась вокруг собственного хвоста, свив себе гнездышко, свернулась калачиком, вздохнула необыкновенно тяжело, как человек, после немыслимых скитаний вернувшийся наконец в свой дом родной, и тут же уснула.
— Вот видишь, глупая твоя голова! А ты все пилила — мол, никакой живности, никакого хвоста во дворе. Да такого хвоста ни у кого до самого Днестра!
— Онаке, но мы же не сможем выйти ночью, если по своей нужде…
— Отчего же? Кто стесняется своих собак?!
Тем временем из Чутуры уже плелась к ним тетушка Иляна. Она была сторонницей строительства домов на западе, о чем и заявила Онаке сразу же после свадьбы, и поскольку Онаке ее не послушался, она всюду трубила о неудачном замужестве племянницы и вынашивала планы расстроить их брак. Сплетница каких мало, она таскалась к ним вечер за вечером в надежде застать большую ссору у них в доме, с тем чтобы сделать потом Чутуру союзницей в войне против Онакия.
Тинкуца, однако, любила своего Онаке, и, хотя ссорам и обидам конца-края не было, как только на горизонте появлялась тетка, она становилась примерной молодой хозяйкой, довольной и мужем, и жизнью, и вообще всем на свете. Так бывало в прошлом, так было и на этот раз. Стоя возле новой калитки, они потолковали о том о сем, затем тетка, собираясь уже домой, как-то неожиданно сострила и рассмешила сама себя. А смеялась она громко, по-лошадиному как-то, глубоко закидывая голову назад, и это ее лошадиное ржание разбудило рыжую мстительницу. Вдруг из самой сердцевины трухлявой соломы подняло голову такое чудовище, что смех был оборван на самой высокой ноте, причем сама тетка, присев, вцепилась в подол собственной юбки — увы, за женщинами числится такая слабинка, и при внезапном чувстве страха они могут осрамиться, если сразу же не вцепятся в подол собственной юбки.
— Да она же вас на куски…
— С чего это она нас будет делить на куски, когда это наша собака, сказал гордо Онаке и добавил: — Тинкуца, принеси из дому чего-нибудь, мы же ее еще не кормили на ночь.
Бедная Тинкуца, чтобы не пасть в глазах собственной тетки, вынесла из дому кусок остывшей утренней мамалыги и трясущимися руками протянула ее мужу. Онаке смело подошел к кучке трухлявой соломы, кинул кусок. Рыжая достала его с лета, проглотила разом, прижмурив глаза от удовольствия. И Онаке, чтобы уж совсем доконать тетку своей жены, подошел и погладил свою гостью по рыжей латаной и перелатанной в боях, смурной голове.
— Да чтобы меня озолотили, чтобы я хоть одним пальцем…
Всю ту ночь Чутура не ведала покоя. Тетушка Иляна из яростной противницы вдруг превратилась в такую же яростную союзницу Онакия. Она обошла село дом за домом, она поставила всех на ноги, и уже на следующий день длинные вереницы чутурян шли на восток, к одиноко стоявшему в поле домику. Приходили отдавать должное мужеству и смелости этой рыжей, приходили позавидовать, поудивляться, поохать. Приносили, у кого что было в доме, ибо много ли одной собаке нужно? Но ведь вот пакость какая — ни у кого ничего не берет, никого к себе не подпускает, и только когда Онаке направится к ней, начинает как-то вдруг теплеть, и вздыбленная шерстка становится гладкой, прямо так и просит ласки…
