Иван Щеголихин - Снега метельные

Прошел еще один встречный поток машин, подняв длинную тучу пыли. Туча боком, кренясь над полем, ото­рвалась от дороги, и в просвете Николаев увидел иду­щий навстречу газик самого Ткача. Важный, осанистый, в белом кителе и при всех наградах Митрофан Семено­вич восседал рядом с шофером. На время уборочной он, как правило, привинчивал на костюм все свои ордена и медали и при случае говорил, то ли желая оправдаться, то ли — поставить себя в пример:

— Люблю на психологию действовать. Если придется похвалить кого-нибудь, так сразу видно, кто такой хвалит. А если и поругать надо, так тоже дай боже!—И он ребром тяжелой ладони проводил по орденам и звякаю­щим медалям.— Да и корреспондентам хлопот меньше, а то они с ног сбиваются, пока кого познатней найдут...

Человек степенный, несуетливый, Ткач придерживал­ся издавна усвоенных понятий: начальство должно быть солидным всюду — хоть на коне, хоть в газике, на трибу­не и за столом, все равно — домашним или служебным. Везде он держался по-генеральски и свои слова, каза­лось, произносил поштучно, с учетом, не больше двух-трех в минуту. Манеру Николаева одеваться «як той студент» и ездить без шофера осуждал. Прослышав од­нажды, что секретарь райкома по утрам делает во дворе зарядку, а зимой ходит на лыжах по воскресеньям, Ткач искренне огорчился и при встрече начал тихонько один на один срамить Николаева:

— Юрий Иванович, вы бы хоть ночью ховались со своей зарядкой, а то ж на виду всех! Я понимаю, что для здоровья, но вы же голова району, а стрыбаете, як пацан!

Панибратства он не признавал, всех звал на вы и свойского делового обращения на ты, принятого между директорами и районными активистами, не терпел, тем более, что кругом пошла одна молодежь.

Газики съехались, как на параде, борт к борту, один командует парадом, другой его принимает. Выходить из машины навстречу секретарю райкома Ткач не стал, да и не было сейчас в том никакой необходимости. Он отки­нулся на сиденье — руки на животе, красный, удовлетво­ренный, с утра посмотрел на своп поля, остался доволен.

— Доброе утро, Митрофан Семенович!— Николаев приветливо улыбнулся.— Как дела, какие новости?

— Вашими молитвами, Юрий Иванович,— медленно протянул Ткач и самолюбиво поджал губы.— С прове­рочкой едете?

— Не сомневаюсь, что у вас порядок, Митрофан Се­менович. «Изобильный»— гордость района. Если бы у всех было так...

–– А в том и беда наша, Юрий Иванович, что у всех так — некуда свозить хлеб, некуда его ссыпать.

Николаев помрачнел, но ответил прежним бодрым го­лосом: ^

— Зато есть что свозить, Митрофан Семенович, есть что ссыпать, будем оптимистами. Когда думаете свер­нуть уборку?

— А когда надо?

— Синоптики обещают ранний снег. Так что, чем быстрей, тем лучше. Допустим, пятнадцатого.

— Пятнадцатого отрапортую,— согласился Ткач, не торгуясь.— Только при одном условии: вы даете мне сол­дат с машинами.

Николаев уже давно заметил — ни одна встреча с Тка­чом не проходит без того, чтобы директор не урвал что-нибудь для себя, вернее, для своего совхоза. У него пере­довое хозяйство, он умело его ведет, но не хочет понять, что есть в районе и другие совхозы. Урожай нынче всюду отменный, и машины требуются всем.

— Делать одного передовика за счет всего района, Митрофан Семенович, это уже вышло из моды,— сдер­жанно сказал Николаев.

— За карьериста меня считаете, Юрий Иванович? Спасибочки. Вчера к нам из кино приезжали, съемки де­лали на току. А у нас там горы! «Богатейшие кадры! Колоссальный урожай!» А я на эти горы Казбеки смот­реть не могу. Тысячи пудов оставляем под открытым небом. А там как зарядят дожди, да потом снег!

Преувеличивать опасения, впадать в панику,— тоже характерная черта Ткача. Но ведь он не попусту панику­ет, не зря предостерегает, Николаеву все это ясно. Хлеб останется на токах. До хлебоприемного пункта сто кило­метров, а в оба конца сколько?..

Мечтали о большом урожае, а он взял да и превзошел всякую мечту. Если в прошлом году вся целина дала семьдесят миллионов пудов, то в этом — предполагается миллиард. Семьдесят — и миллиард, попробуй к такому скачку подготовиться во всех звеньях.

На целине не только люди новые, совхозы новые, тех­ника, здесь и недостатки новые. Непривычен масштаб, непривычен размах. И если мы начнем сейчас критико­вать, бичевать себя за то, что не успели подготовить то, не учли заранее это, некоторые товарищи легко найдут в нашей самокритике оправдание своей пассивности и не­расторопности.

— Всё вывезем, Митрофан Семенович, ничего не оста­вим. Райком выделит вам солдат и технику. Но пятнад­цатого вы должны завершить уборку.

Ткач степенно поблагодарил и перевел взгляд на Ири­ну Михайловну и Женю.

— А вы куда едете, товарищ медицина?— И с вель­можной медлительностью поднял в их сторону палец.

Ирина Михайловна повела плечом.

— На кудыкину гору, товарищ сельское хозяйство!

Ткач бурно откашлялся, побагровел, но одернуть по­боялся и сказал преувеличенно сурово:

— У нас там случай. Девчонка одна, всякие там жен­ские штучки. Хотел в Камышный звонить. Может, за­едете?

— Заедем?— спросил Николаев Ирину Михайловну.

— Но если там кто-то действительно болен...

— Конечно, заедем,— подала голос Женя.— И чем быстрей, тем лучше.— Ей не хотелось упустить возмож­ность покомандовать Николаевым. Вызвался везти — вези.

Машины разъехались.

— С характером Митрофан Семенович,— безобидно сказал Николаев, ни к кому не обращаясь.— Ершист.

Всякая встреча с Ткачом не проходила для Николае­ва бесследно, знатный хлебороб не упускал случая вы­сказать претензии руководству, что-нибудь выпросить, на худой конец, отпустить какое-нибудь ехидное замечание в адрес молодого секретаря, вроде: «Страда идет, машин нет, людей нет, а Николаев на своем газике девок возит...»

Приехали в «Изобильный». В конторе совхоза стояла дневная нерабочая тишина. В узком коридоре пахло оли­фой и свежей стружкой. В кабинете директора за столом восседал молодой человек в строгом белом кителе, с круглым и важным лицом. Он поднялся и, не выходя из-за стола, решительным жестом протянул руку:

— Здравствуйте, товарищ Николаев!— произнес он с большим подъемом.— Я секретарь комсомольской орга­низации Борис Иванов. Здравствуйте и вы, товарищи женщины,—он протянул руку Ирине Михайловне, потом Жене.— Садитесь, товарищи, чем могу, тем помогу.

— Что тут у вас случилось?— спросил Николаев.— Митрофан Семенович хотел врачей вызвать из Камышного.

— А что у нас могло случиться?— Борис Иванович развел руки.— Все нормально. Идет жатва. Днем и ночью гудят комбайны, на токах шумят зерноочистители. Наиболее передовые и сознательные убирают по сорок гектаров в смену.

Постоянная работа с людьми приучила Николаева с первых слов предугадывать, кто чего стоит. Как всякий человек, дороживший временем, он, естественно, не тер­пел пустозвонов. Подлинная деловитость скупа на фразы, это давно известно.

— Понятно!— перебил он Иванова не слишком учти­во.— Все на поле, а комсорг в конторе отсиживается, за­жигательные речи произносит.

— По делу приехал, товарищ Николаев, по персо­нальному делу. Сижу вот, жду, драгоценное время тра­чу... А вот, между прочим, и сама виновница.

В кабинет вошла худенькая девушка в легком плать­ице и косынке фунтиком. В ее глазах, больших и свет­лых, застыл нездоровый блеск.

–– А вот и она сама-а,— повторил Иванов с открытой неприязнью и продолжал прямо-таки леденящим то­лом;— Комсомолка Соколова, вами интересуется секре­тарь райкома партии товарищ Николаев.

«Ну и ретив ты, парень, ну и ретив»,— подумал Нико­лаев, но пока ничего не сказал. До чего все-таки замыз­гали вот такие ретивые слово «товарищ».

Иванов между тем продолжал с деловитым напором:

— Садись, товарищ Соколова, садись да рассказы­вай, признавайся во всем, как и полагается честной со­ветской девушке.— И после краткой паузы обдуманно, выразительно поправился:—Хотя ты уже не девушка.

— Я попозже зайду...— в крайнем отчаянии прогово­рила Соколова.

— Все мы любим выкидывать коленца, а отвечать не желаем! Позже да попозже. Нет, изволь, товарищ Соко­лова, сейчас, не откладывая!

. — Не буду говорить,— девушка опустила голову, вы­горевшая косынка прикрыла ее худенькое личнко.

— Хорошо, пусть она помолчит,— вмешался Никола­ев,— Расскажите вы, только покороче.

— Значит, так, товарищ Николаев, такое дело. В бю­ро комсомола поступил сигнал, что товарищ Соня Соко­лова морально разложилась. В общем, ну-у... такое дело, мужа нет, а забеременела. От кого, спрашивается? Тайна, покрытая мраком. Узнали мы, дружила она здесь с одним парнем, комсомольцем Гришей Субботой. Вызва­ли обоих на бюро, поставили на круг. Сначала спраши­ваем его. Говорит — да, дружили, но ничего такого между нами не было. Отказался наотрез и потребовал, чтобы мы ему свидетелей представили. Но мы-то не дурачки, товарищ Николаев, мы-то знаем, что при таком деле свидетелей не бывает. Поверили ему. Теперь спрашиваем ее правду ли Гриша Суббота говорит? Она отвечает: да, Гриша говорит чистую правду, и ребенок будет не его. А чей?— спрашиваем. «Не скажу!» Глядит на нас коро­левой понимаешь ли, баронессой. Что ж, мы с ней в прятки играть не думаем, прямо так и говорим, что при­дется ее из комсомола исключить за несознательность. «Исключайте,— говорит.— Все равно не скажу». Мы ее пробовали успокоить: одумайся, Соня, скажи, кто он такой, назови, мы его жениться заставим. «Заставите?!— говорит.— Да плевать я хотела на такого мужа, который женится на мне в порядке комсомольского поручения!» Гордая, романов начиталась, дурью голову забила. Не забывай, товарищ Соколова, в какое великое время ты живешь, в каком государстве ты воспитываешься, пони­маете ли!— Комсорг поперхнулся благородным негодова­нием.— Мы с ней и так, и этак, а она молчит, не призна­ется. Ну, кому ты, говорим, нужна будешь с ребенком? Такая молодая, красивая и уже с ребенком? «Не ваше дело!»—говорит. Ах, не наше! В таком случае мы о твоем поведении напишем отцу с матерью, сообщим на фабри­ку, где ты работала раньше, чтобы знали там, кого из своего коллектива проводили на целину с музыкой да еще и с цветами. В последний раз спрашиваем, кто отец? Не призналась, так и ушла молчком. Через два дня узна­ем: аборт сделала.