Василий Казанский - Из моих летописей

— Оп! Оп! — совсем рядом, и я с облегчением вздохнул: Брускову стрелять! Теперь возникло иное напряжение: слух ждал его выстрела…

А выстрела все не было. Подошел загонщик Емелин, и мы с ним пошли просеком к Брускову… Огогоканье второго загонщика тоже уж близко к просеку, а Брусков так и не стреляет! Что за черт! Как мог лось уйти в сторону? Как я мог ошибиться? Ругая себя за самонадеянность, я чуть не бегом «накрыл», как сказал бы Брусков, его позицию… Но самого Василия Ивановича в этой точке не было!.. А шагах в тридцати за нею отчетливо виднелся крупный шаговой след лося, пересекший наши окладные следы через просек!

Я крикнул:

— Брусков!

Ни ответа ни привета! Я крикнул еще раз — то же самое… А от указанной Брускову точки за можжевеловым кустом шли вперед, в оклад, огромные следы калош, которые Василий Иванович надевал на валенки в «шлячу» (в слякоть). Ничего не оставалось, как тропить по этому следу «глухаря». След вел к густой куртине мелкого ельника.

Я подошел к ней:

— Брусков!

— Я! — как в строю гаркнул сипловатый бас старика, и он вылез из своей засады в гуще ельника.

— Василий Иванович, как ты смел уйти с номера?

— Никак нет, не уходил. А в елочки схоронился, чтобы зверь не оприметил.

— О, черт возьми! Он тебя не приметил, а ты-то его? Вон он след проложил мимо тебя, и тридцати шагов нет! О чем ты только думал!

Брусков стоял такой подавленный, такой несчастный, что жалко было на него смотреть, а ругать и вовсе язык не поворачивался…

На следующий день приехали три инженера с ружьями. Барометр настроений лесничего пошел вверх, и в загонщики мы получили двух лесников и еще двух рабочих.

Я спросил Брускова:

— А ты что ж не собираешься?

— Я — сей минут! Догоню, только вот лошадки овса ждуть. Сей минут!

Но догнал нас Шура и, конфузясь, пробурчал:

— Отец за себя послал…

— А ты стрелять-то умеешь из двустволки пулей?

— Немного умею… Отец учил. Пулей на сорок шагов в спичечный коробок попаду… Охотник все же…

— А ты, парень, не врешь?

— Мы с отцом никогда не врали…

В этом ответе слышалось столько любви к отцу и гордости за него!.. Я поверил.

Обложили мы четверку лосей. Оклад получился трудный. Я чувствовал, что лосей не уговоришь идти на боровчину с редкой крупной сосной. Но компаньоны мои знать ничего не хотели: «Пусть загонщики гонят сюда, на нас — вот и все». Как ни доказывал я, что у лосей свои твердые законы, для этих охотников все мои доводы оставались пустым звуком.

А я ход лосям из оклада видел только по лощине — чащей из бредины, березы, осины, ели, ольхи — местом, исключительно тяжелым для стрелка.

Шура ходил за мной по пятам.

— Тебе чего? — спросил я, чувствуя, что он что-то хочет сказать.

— Если они не хотят, позвольте мне тут… — и он покраснел.

— Вот какой ты догадливый! А не промажешь в этакой гуще? Ну да ладно, становись здесь. А я пойду направлю загонщиков и прибегу к тебе.

Я отвел загонщиков на другую сторону оклада, объяснил, как им гнать, целя прямо на «инженерскую» боровчину, наказал выждать, чтобы мне успеть на свой номер, и помчался к опасной чаще.

Но терпенья у них не хватило. Они подняли крик, когда я был еще на полдороге… Ударил Шурин выстрел; лоси, разумеется, не посчитались с «заданным» направлением и пошли правее боровчины. Ну, а Шура Брусков оказался на высоте: быка мы нашли в сотне шагов от его номера; лось лежал не шевелясь. Не зря я поверил скромному парню!

Когда мы пришли в лесничество, Василий Иванович засветился, как новенький рубль. Запрягая в сани Серка, чтобы ехать за тушей, он повторял, приплясывая:

— Ай да сынок! Оправдал папашеньку!

Усадьба лесничества, где была квартира Брускова, располагалась в узком промежутке между шоссе и железной дорогой. Сразу за шоссе начинался учебный аэродром, обнесенный высокой оградой из колючей проволоки на столбах, — для охоты край запретный. Впрочем, проволока кое-где была прорвана лосями: их ни запрет, ни гул самолетов не смущали. Леса же между рельсами и шоссейной дорогой были «вольной» землей, и мы здесь охотились.

Стояло первозимье — милое сердцу время, пришедшее на смену осени, которая поднадоела своими капризами: то она лила дожди и разводила кисели на дорогах, то насылала недобрый безо времени мороз, и окаменевшие колеи могли вытрясти душу, если поедешь проселком на телеге. Уже не раз осень обманно притворялась зимой, закидывала землю снегом, а потом сама же смывала его, чтобы по ослизлым дорогам опять не было ни проходу, ни проезду. Лишь в декабре окрепли молодые зимние морозцы, бодрая и свежая пришла зима и ровно выстелила землю неглубокой, рыхлой порошкой: ну-ка, охотник, читай, что тебе настрочили лисицы и зайцы!

А заяц-русак жил совсем рядом с нами. На жировку он уходил куда-то по шоссе, а спать являлся на аэродром, который считал своим «домом». Брусков изо дня в день видел его следы туда, то-есть в какие-то поля, и обратно — за проволоку аэродрома. Заяц высыпался «под запретом», а там с нашей стороны были редкие лиственно-хвойные молодняки.

— Подумай, Вася, — говорил мне Брусков: — Ну до чего хитер, подлюга! Знает, проходимец, куды нам нельзя! А до чего аграмаден — с барана!

«Подлое» поведение русака так задевало Василия Ивановича, что старик не ленился каждое утро узнавать, тут ли «враг». Все явки «подлюги» были на учете у моего друга, каждую новую смётку с шоссе под проволоку он затаптывал. А затоптав, приходил ко мне в «келью» (это была каморка, которую он «отказал» мне в своей квартире). Он закуривал и принимался «жалиться»:

— Опять, змей, тута! Шоссейкой пристрочил да — шварк! — через канаву и поплюснил под проволоку аккурат против нас. Чисто он нарочно дражнится!

Перепадали порошицы, хороня прежние русачьи письмена, и расстилали зайцу новые страницы… И вот наконец Брусков не стерпел и выступил с «конструктивным» предложением по поводу «бесстыжего».

— Ты тута, Василий Иваныч, спасаешься в своей келье вроде преподобного Тихона Калуцкого, бумагу да чернила переводишь, а давай-ка пойдем, энтого чертилу убьем.

— Это как же? В запретной зоне тропить русака да на охрану напороться?

— Не напоремся! Один минт, минуту и нужно-то. Я уж три раза за им, за русаком, на аэродром ходил. Как его ни подымешь — у него одна ухватка: смолит он во весь кальер на шоссе, а там дует по гудрону — черт те куды. Я расплановал: тихим манером, с оглядочкой мы с тобой да с Шуркой пролезем на зорьке на аэродром. Вы двое — на номера, а я зайду противнику в тыл да и шугану на вас. Моментом обделаем. Поди поймай нас!

Предложение соблазняло: охота чуть не дома.

Наутро, едва рассвело, мы втроем вышли на шоссе. «Враг» не изменил привычке. Свежая смётка и след под колючку подтверждали, что русак прибыл спать на свою печку. И «трое вооруженных проникли» сквозь дыру в ограде.

Я и Шура стали на номера шагах в сотне друг от друга в редких лиственных мелочах с густыми куртинками молодых елок. Василий Иванович скрылся и, покашливая, бродил где-то во «вражеском» тылу.

Минут через пятнадцать загонщик торопливым шагом подошел ко мне:

— Ушел, змей, — вон за энтой горушкой… Давай-ка наутек, пока охрана не накрыла.

Мы махнули Шуре и через десяток минут уже сидели дома за самоваром, обсуждая неудачу «рейда» и планы будущих «операций».

Три утра мы ходили безуспешно. «Хитрущий сатана» (Брусков возвел его в такой чин) счастливо для себя миновал наши номера и удирал на шоссе. На четвертое утро разведка (то есть Василий Иванович) донесла: нету окаянного! Видно, русаку надоели наши домогательства, и он приобрел где-то другое, более спокойное пристанище.

Брусков считал себя нагло обманутым.

— За им, за собакой, люди три утра ходют, а он, бессовестная рожа, что делает?

Два дня Брусков ходил сердитый, а на третье утро ворвался в «келью»:

— Тута! Сбирайся скореича!

И опять «трое нарушителей проникли»…

Как ни варьировал русак свои «выходы из положения», но его «гнусность» мы раскусили. Стало известно: во-первых, ложится он в низинке с кустами можжухи: во-вторых, удирая, либо пересекает горушку с редким ольшняком, либо идет вдоль канавки с редкими кустиками серой ивы.

Оба эти лаза заняли стрелки. Старик ушел «шугануть». Став на номер, я невольно улыбнулся над усердием Брускова. Я, конечно, не мог предаваться нашей затее с такой же серьезностью, но все-таки это были приятные прогулки, приправленные элементом какой-никакой охоты.

Я стоял на номере, любовался снегом, розовевшим под косыми лучами только еще выплывшего из-за леса красного диска, слушал гул поезда, полный для меня напоминаний о чьих-то проносящихся мимо судьбах, жизнях… и чуть было не прозевал русака! Он катил ко мне почти весь седой, лишь с темноватыми ушами, розовой грудью и чалой спиной.