Анатолий Калинин - Лунные ночи
Нет, сеять нельзя. Это будет преступлением. Не для того же его пять лет учили на народные деньги в институте и не затем избирали секретарем райкома, чтобы он теперь все это забыл, всем этим пренебрег и, спасая свою шкуру, думал только о цифрах в графе посевной сводки, а не о сотнях и тысячах тонн действительного урожая на полях района.
Но коль твердо решение не сеять, надо сделать и так, чтобы после первого же дождя район отсеялся не за десять — пятнадцать, как обычно, дней, а за два дня и, самое большее, за три. И, объезжая район, встречаясь с председателями колхозов и колхозниками, проверяя готовность тракторного парка, Еремин только и уповал на это и это же внушал людям.
Во время поездки его мысли несколько раз возвращались к той докладной записке, которую он обещал прислать в обком Семенову. Чем больше Еремин обдумывал ее, тем тверже приходил к убеждению, что главному обстрелу надо подвергать неправильное, сковывающее инициативу колхозов планирование. В этом корень многих зол.
Мысли и слова наворачивались тяжелые, гневные. Иногда незаметно для Еремина они превращались у него в монолог, обращенный к невидимой аудитории, состоящей из работников областного и республиканского «планов».
«Товарищи хорошие, — обращался к ним Еремин, — когда же наконец заговорит в вас совесть и вы перестанете планировать скопом, вслепую?! Вас уже критиковали, как говорится, и в хвост и в гриву — и на Пленумах ЦК партии, и в печати, и на колхозных собраниях, а совесть у вас так и не заговорила. Молчит она как рыба, и как наделяли, так и продолжаете вы наделять колхозы теми мертворожденными планами, от которых плачут горючими слезами и земля и люди. И какую еще нужно придумать в арсенале нашей критики сверхмощную артиллерию, чтобы пробить броню вашего равнодушия и косности, какие подобрать слова?! Есть эти слова, но их не терпит бумага».
Однажды Еремин, полемизируя с воображаемыми собеседниками, видимо, так вошел в свою роль, что шофер Александр, все время поглядывавший на него изумленными и сочувствующими глазами, не выдержал.
— Иван Дмитриевич, — прервал он Еремина, — да напишите вы на этого типа в обком.
— На какого типа? — очнувшись от своих мыслей и возвращаясь к действительности, непонимающими глазами взглянул на него Еремин.
— На очкастого.
— На какого очкастого? — еще больше удивился Еремин.
— Да на этого, с которым вы всю дорогу сражаетесь. Удивляюсь вашему терпению, он уже и из меня все жилы вытянул. Вы ему говорите, что колхозы у нас уже укрупненные и кадры не те, а он их опять в пеленки кутает. Мне и то уже, слушая вас, все понятно, а он — как пень. Я по вашим словам и портрет его могу описать: роста небольшого, в очках и лоб бугром, как у нашего бывшего секретаря райкома Неверова.
— Так ты слышал? — сконфуженно спросил Еремин.
— Это и со мной бывает, — ободрил его Александр. — Написать вам надо об этом — прямо в обком. А не подействует — в ЦК. И так написать, чтобы как из этой самой артиллерии… — Александр улыбнулся.
— Придется написать, — согласился Еремин.
Боясь, что самые верные мысли и слова могут безвозвратно уйти, он решил не откладывать своего намерения до возвращения в райцентр, посидел одну ночь за шатким хозяйским столиком на квартире, где они остановились на ночлег, и к утру докладная была окончена. Все необходимые цифры и подсчеты он давно уже носил с собой в записной книжке.
В конторе МТС исписанные карандашом листки ему перепечатала машинистка, на ближайшей почте сдали объемистый, склеенный из оберточной бумаги пакет и, повеселев, поехали дальше. Александр больше не слышал, чтобы в дороге Еремин вступал в споры с невидимыми собеседниками.
В пути их догнала телефонограмма из райкома о том, что Еремина вызывают на новое совещание в область. На этот раз собирали всех первых секретарей райкомов вместе с председателями колхозов. Признаться, Еремин рад был бы не отрываться в такое время от района, но нельзя было и не поехать. Конечно, новый доклад, который он услышит на совещании, обещает быть интересным и полезным. Из него теперь уже можно будет почерпнуть не только то, что нужно делать, но и как это делать. И прения обещают быть интересными.
На этот раз выехали на совещание несколькими машинами. Еремин сел в «Победу» к Степану Тихоновичу Морозову. Из чувства гостеприимства Морозов хотел усадить Еремина впереди, по Иван Дмитриевич сел рядом с ним на заднем сиденье. Рядом с шофером сел председатель колхоза «За власть Советов» Полторыбатько, который еще не успел обзавестись легковой автомашиной.
— Хоть на даровом бензине прокатиться, — прогудел он, захлопывая за собой дверцу и тесня в кабине шофера своим широким телом.
— Счет предъявлю, — пригрозил Морозов.
Следом потянулись другие машины: старенький, с залатанным тентом газик председателя колхоза «Советский юг» Жаркова, тускло-голубой «Москвич» куйбышевского председателя Фролова и внушительная по виду, но крайне ненадежная трофейная «лайба» тереховского председателя Черенкова. Подъемы она брала еще неплохо, а когда нужно было спускаться с горы, Черенков предусмотрительно вылезал из машины и шел до самого низа пешком — не было надежды на тормоза.
Когда выехали на шлях, побежавший рядом с осенней желтой лесополосой, и Еремин оглянулся, сзади на целых три километра клубилась суглинистая пыль. Замыкающей шла «лайба».
И на этом совещании с основным докладом выступал Семенов. Еремин заключил, что доклад по такому важнейшему вопросу, как решения Пленума ЦК, и перед такой ответственной аудиторией — в зале собралось двести председателей колхозов и около двухсот секретарей райкомов и председателей райисполкомов — Семенов никому не хотел передоверить, хотя, конечно, ему и нелегко было вот уже второй раз за неделю по четыре часа выстаивать на трибуне. Однако энергии и молодости этому человеку, несмотря на его пятьдесят лет, было не занимать. Все четыре часа он держался на трибуне так же темпераментно, ни разу не позволил голосу упасть с мажорной волны и почти не утомил аудиторию. Правда, одна половина аудитории — председатели колхозов — слушали его более внимательно, чем другая — секретари райкомов и председатели райисполкомов, которые уже во второй раз слушали этот доклад. Сначала Еремин, уловив в словах Семенова что-то знакомое, подумал, что это неизбежные совпадения, потому что и тогда и теперь Семенов должен был делать доклад на одну и ту же тему, но, вслушавшись, убедился, что и весь доклад тот же самый. Те же факты нетерпимых методов руководства сельским хозяйством, тот же веселый анекдот о директоре МТС, затеявшем переписку с секретарем-машинисткой. И, как на первом совещании, аудитория, минуты три от души хохотала, а докладчик стоял на трибуне и смотрел в зал сердитыми глазами. Правда, смеялась только половина аудитории — председатели колхозов, а другая половина переглядывалась в это время и понимающе улыбалась.
Впрочем, нельзя было и требовать, чтобы тот же самый человек на протяжении одной недели произнес два новых доклада на одну и ту же тему. Вполне достаточно, что для той половины аудитории — для председателей колхозов, которые слушали доклад впервые, — он был новым. На это, в сущности, и было рассчитано совещание.
А председатели колхозов, судя по всему, остались довольны.
— Вот это, я понимаю, критика! — восхищенно сказал после совещания Морозов, усаживаясь рядом с Ереминым в машину.
— Да, — подтвердил Еремин. Он, признаться, ожидал от этого совещания и чего-то другого, но не мог не согласиться со словами Морозова.
Минут пять после этого они ехали молча, и потом Морозов с сожалением сказал:
— Жаль только, что у него не осталось времени сказать, как все это теперь исправлять нужно. А, Иван Дмитриевич?
Еремин не ответил. Утомленный, он как сел в кабину, прислонился щекой к мягкой обивке, так и уснул. Проспал всю дорогу. Когда же внезапно проснулся и глянул прямо перед собой еще затуманенными сном глазами, увидел сквозь стекло машины под горой обнимавшую подножие степи излучину Дона, белый остов дебаркадера на воде и рассыпанную на прибрежном склоне толпу домиков районной станицы.
В районе его ожидала невеселая встреча. Дождя не было и, кажется, вообще не предвиделось. То еще ходили по горизонту грозовые облака, и людей подбадривало эхо отдаленного грома, а то небо совсем очистилось, установилась тишь, и не было никакой надежды, что ветром нагонит тучи. Похоже было, лето в этом году так прямо и перейдет в зиму. Вернувшись в район, Еремин почувствовал, что люди совсем упали духом. Даже те, которые до этого все время безоговорочно поддерживали Еремина — ждать дождей, не сеять, — заколебались: этак можно дождаться и морозов. А сейчас еще есть хоть какая-то надежда на росы: может быть, они увлажнят землю. Директор Тереховской МТС Мешков поставил этот вопрос на бюро райкома, и, когда надо было подтверждать прежнее решение — не сеять, Еремин увидел, что из семи человек за это проголосовали только четверо. Два голоса против, второй секретарь райкома Чикомасов воздержался. Неожиданно пригодился голос районного уполномоченного по заготовкам Кравцова, о котором у Еремина до этого сложилось впечатление как о человеке осторожном. Из всех членов бюро он, пожалуй, был самым молчаливым. И теперь Еремин немало удивился и обрадовался, когда Кравцов из-за книжного шкафа, где он всегда сидел, первый подал свой голос за то, чтобы еще подождать сеять.
