Михаил Алексеев - Большевики
Бегство в дремучем лесу темной ночью не было для нас привычным делом. Как мы не разбились на смерть, остались живы — было неразрешимой загадкой. Наша одежда разрывалась в клочья. Все, что попадалось по пути, било, царапало, опрокидывало нас с ног. В ушах стоял сплошной звон от ушибов… Не знаю, долго ли мы так бежали. Наконец утомление одержало верх, и мы остановились передохнуть. Не только лица и руки, но и все тело было изранено и избито. Голова была в кровоподтеках, ссадинах, ушибах, шишках. Я не чувствовал боли. Она, мне казалось, заползла во все места моего тела, которое ныло и болело.
Федор пострадал больше нас. Он при падении распорол кожу руки от кисти до локтя о какой-то острый сук. Он стонал. Мы в потемках на ощупь устроили ему перевязку. Разорванные рукава рубашки и гимнастерки послужили бинтом. Потом мы уже тише с большей осторожностью, продолжали продвигаться дальше в колючем, хлеставшем мраке. Шли, выставив вперед руки, еле-еле передвигая ногами.
Этот последний путь был темен и мучителен. Казалось, что вокруг нас был не воздух, а целый океан чернил. К тому же в лесу было совсем тихо. Я без труда слышал дыхание товарищей и их шаги, но ничего не мог видеть. Только слабый прерывистый шум листвы вверху, да треск сухих сучьев под ногами говорили за то, что мы в лесу. Наконец, когда мы уже изнемогали, в просвете между деревьями блеснул огонек. Потом другой. И целый десяток их загорелся впереди. Мы у жилища. «Но, может быть, эта деревня занята бандитами, — подумал я. — Ведь не спроста был сделан налет. И тогда итти в нее, значило бы итти на бессмысленную мучительную смерть».
Эти же мысли были и у товарищей. Первая радость сменилась сомнениями. На опушке леса мы остановились, и на виду неведомых огней посовещались. Решено было отправиться в разведку. Пошел Петя. Он пострадал меньше нас. С двумя наганами в руках он ушел в темноту. Мы присели на землю и ждали его возвращения, чутко прислушиваясь.
* * *Прошел, приблизительно, час томительного ожидания. Наконец, в стороне показались качающиеся огоньки, и послышался кричащий голос Пети. Мы побежали навстречу. Увидели его в сопровождении нескольких десятков хорошо вооруженных людей. Четыре человека несли фонари. Мы были спасены. По дороге Петя сказал мне, что за эту ночь мы прошли и пробежали в потемках целых 15 верст. Лесом мы вышли к местечку Р…
Оно находилось в 55 верстах от губернского города. Товарищи, с которыми Петя явился, были местными коммунистами и беспартийными членами совета.
На наше счастье в местечке оказалась полусанатория-полубольница. Нас привели туда. Там испуганные с просонок няни и дежурная фельдшерица оказали нам первую медицинскую помощь. Я и Федор чувствовали себя скверно. Федор временами стонал. По настояниям Пети был разбужен и затребован санаторский доктор. Заспанный, хмурый, седой великан-доктор внимательно осмотрел наши раны. Сам сделал перевязку, затем сказал:
— Нужно подлечиться.
— Долго? — спросил Петя.
— Не знаю, — сухо ответил врач. Хмуро посмотрел в угол операционной. — Может быть, дни, а может быть — и недели.
Петя через местный совет устроил нас в санатории, а сам, не отдохнув и не переодевшись, в сопровождении вооруженного отряда, поскакал в Михайловское.
* * *Остаток ночи прошел для меня без сна. Ныли ушибы и раны на шее. Беспокоил стонами Федор. У него нестерпимо болела раненая рука.
Нас устроили в угловой маленькой комнате. Здесь у окна я просидел до восхода солнца.
Под утро поднялся ветер. О карниз окна билась и скрипела ветка. Стонал Федор. Скрипела, повизгивая, ветка, ныли ушибы и царапины. Мое сознание давила тяжесть пережитого за день. Какая-то особенно тупая и мучительная.
Я прислонил лоб к холодному стеклу. Тусклые предрассветные сумерки сменили ночь. Сквозь серовато-синий туман в окно виднелся темный сад. Еще дальше, за садом, в синей дымке тумана поднимался холм. На холме чуть вырисовывались постройки. Где-то далеко прокричал петух. Я отошел от окна и, не раздеваясь, прилег на постель. Федор уже спал, тяжело дыша.
* * *Сели обедать за общим столом. Судя по числу приборов, в санатории обедало около 40 человек. Больные медленно собирались по звонку. Обедали шумно. За едой нервно шутили и смеялись. Мне бросился в глаза пролетарский вид больных. Я поделился этим замечанием с соседом, худощавым длинноволосым остролицым блондином.
— Здесь все коммунисты, — кратко бросил он мне и, не глядя в мою сторону, принялся сосредоточенно есть суп.
После обеда я помог Федору улечься на постель, а сам спустился в нижний этаж, в общую санаторскую гостиную.
Среди статуэток, зеркал и тропических растений отдыхали больные, развалившись по мягким диванам и креслам. Одни играли в шахматы и шашки, другие курили. Я присел в угол и принялся рассматривать висевшую напротив картину — какой-то солнечный морской пейзаж. Минут 15 было спокойно и тихо. Вдруг двое шахматистов заспорили. Стали горячиться, кричать, привлекая внимание соседей. Шум все усиливался. Один из спорщиков, смертельно бледный, поднялся. Вытянулся во весь рост, широко раскрыв глаза, и закричал: «Э… э». Это был дикий крик. Его сосед, сидя, стал понемногу всхлипывать, моргать глазами. Вдруг он откинулся на спинку дивана, захлебываясь в истерике. В гостиной поднялась невыразимая суматоха. Трое больных истерически всхлипывали. Один бился в припадке на ковре. Другой — высокий, худой — стоял на коленях у зеркала с закрытыми глазами. Он громко и отрывисто командовал несуществующим полком: «Пулле-меты. На-пра-во. — Полк смир-но. Бей прикладом. Коли штыком. Не жалей, братцы, генеральских мундиров. Раз-два. Р-аааз». Двое упали на ковер в обморок. Остальные бегали по залу, зацепляли друг друга и кричали. Этот крик раскалывал мне голову. Мне стало страшно. На и шум прибежали няни, толстушка-фельдшерица и хмурый седобородый фельдшер. Давали почти всем успокоительные капли. Еще больше успокаивали словами. Наконец, переполох улегся — няни развели и разнесли утихших больных по комнатам. В опустевшей гостиной стало совсем тихо. Я был один.
И только теперь мне стала понятна та гигантская драма, участником которой был и я. Наиболее тяжелая часть ее скрыта от нас в земле и за стенами санаторий и лечебниц. Она стоит в стороне от победоносного бега великой революции. Припадок открыл мне щемящую картину крестного пути борцов за революцию. За будущее человечество они отдают все: здоровье, силу и жизнь. Ради него они целиком отрешаются от личного счастья и здоровья. Приносят себя в жертву революции, не требуя ничего в награду. Им от природы дано столько же здоровья, сколько и всем. Но они горят ярким пламенем самоотречения в неустанной работе, в голодных нищенских условиях, тогда как другие только тлеют. И быстро сгорают эти великие, и в массе незаметные, герои. Вот их остатки по санаториям и больницам мучительно ждут здоровья. Затем его жалкие доли вновь растрачивают в утомительной сверхчеловеческой борьбе за освобождение труда. А потом опять санатории, и опять тоска по живой революционной работе…
* * *В 4 часа приехал Петя в сопровождении трех сотрудников. Он был бледен и возбужден.
— В чем дело, Петя? — тревожно спросил я. — Что нового?
Петя устало бросился на стул. Гневно сжал кулаки.
— Был целый день в Михайловском. Видел убитых. Производил дознание. Несмотря на то, что там втайне работают мои агенты — ничего неизвестно. Фу-х. Я привез с собой оттуда одного серьезно раненого рабочего, члена совета. Оказывается, они умертвили там не 6, а 7 человек и одного этого не добили.
Петя вскочил со стула. Нервно зашагал по комнате.
— Вот на него только надежда. Поправится он от горячки — расскажет. Не поправится, дело плохое. Андрона кучера искали, нету сбежал.
Петя вновь сжал кулаки.
— Ты не представляешь себе, какие это звери. Какая бесчеловечность. Сначала вырезали на спинах РСФСР. Потом отрезали уши. У живых людей. Понимаешь? Потом кололи штыками: на секретаре Парткома обнаружено 9 штыковых ран… У многих перебиты руки и ноги, прикладом разбиты головы. О, мерзавцы!
Петя вновь забегал по комнате.
— Но кто, кто это сделал?
— Раненый внизу? — спросил я. — Да, его там перевязывают. Пойдем посмотрим. Бедняга.
Внизу, в операционной я увидел сильного мускулистого человека без рубашки. Его дер жили за руки 4 сиделки, ноги раненого были связаны. Старик фельдшер бинтовал грудь и сильно хмурился.
— Ну, как? — спросил у него Петя.
— Плохо. Вряд ли долго проживет. Кажется, кровоизлияние внутри и загноение.
Раненого положили на носилки. Он перестал стонать. Но когда его выносили из операционной, он вдруг закричал исступленным ревом: «Мааа-ша, как же ты будешь? А-а-а. Ми-л-л-а-я-ая… Ох. Реж-ж-ут. И-ах. И-ах».
