Анатолий Кузнецов - У себя дома
— Денисова.
— Заявление у нас лежит?
— Она еще второе написала.
— Отпустим?
— Как хотите. Я уже говорил, что с нее пользы, как с козла молока, — весело сказал парторг.
— Отпустим. Иди, Галюшка, к Марье Михайловне, пусть пишет тебя на Рудневскую ферму. Тебе жить-то есть где?
— Нет.
— И родственников нет?
— Нет.
— Ладно, как-нибудь устроим, — пообещал председатель.
Галя поблагодарила и вышла.
3
Прежде чем двинуться по нескончаемой пыльной дороге, Галя остановилась у колодца, прикованным к цепи ведром добыла воды и выпила прямо из ведра; вода ломила зубы.
Она почувствовала себя спокойнее и увереннее. Солнце грело ласково, горячо.
После всего того усиленного городского ритма, в котором она пребывала много лет, тишина поля, душные запахи хлебов и давно позабытый жаворонок заставили ее сердце биться учащенно, и она, как бывает в таких случаях, вдруг не столько подумала, сколько ощутила всем существом, как земля еще просторна, как много в ней здорового, о чем люди забывают за суетой.
Она остановилась, сняла босоножки, положила их в свой пустой чемодан и пошла босиком по теплой и мягкой пыли; шла не спеша, задумавшись, и ей хотелось долго идти.
Ей хотелось дольше быть одной, и, когда сзади послышался мотор, она не обернулась, а только сошла на обочину.
Автомобиль, догнав ее, остановился. Это был ярко-красного цвета «Москвич» на высоком шасси. С переднего сиденья иронически смотрели шофер и парторг Волков.
— Ненормальная, — с какой-то жалостью сказал Волков. — До Руднева семнадцать километров. Кому было сказано ждать машину за утками?
Галя молчала.
— Садись, — сказал он. — Я решил поехать, не был я там две недели.
Галя достала босоножки, надела их и тогда села в машину.
— Меня зовут Сергеем Сергеевичем, — сказал Волков. — А это Степка, а это наш «Москвич» на длинных ногах. Мы ездим целыми днями, и нам кажется, что мы страшно занятые люди. С чего вы, Галя, идете в доярки?
— Так просто… — пробормотала Галя. — Я кончила школу, работала в гардеробе… И вот… просто…
— Ну, ну?
— Все, — с раздражением сказала Галя.
Она прошла бы трижды по семнадцати километров, лишь бы ни о чем не говорить. А Волков продолжал:
— Очень занятые, вроде нас со Степкой, люди подсчитали, что при немеханизированном труде руки доярки делают сто сжатий в минуту, то есть десять тысяч сжатий при дойке дюжины коров. А вы об этом думали когда-нибудь?
— Я умею доить, я знаю.
— Может быть, вы думали, что у нас электродойка, «елочки», карусельные доильные залы и прочая наука и техника, о которой пишут в газетах? Тогда запомните, что в Рудневе доят так, как доили при скифах. Десять тысяч сжатий за дойку, тридцать тысяч за день. В воскресенье у нас показывали киножурнал, в котором улыбающийся дядя лечил грязями руки улыбающейся доярке. Бабы смеялись и сказали: «Лучше бы дали ей доильный аппарат».
— А правда, — сказал Степка, — чего этих аппаратов не хватает?
— Сверни-ка на Лужки, — сказал вместо ответа Волков, — что-то там работа идет — дым столбом.
Степка ухарски развернул машину, так что из-под колес вырвался целый взрыв пыли, «Москвич» рванулся прямо по траве, по едва приметной колее, продрался через заросли кустов и как вкопанный остановился.
В тени под кустами, постелив пиджак, сладко спал длинный, загорелый до красноты мужчина в выгоревшей рубахе. Другой мужчина лениво строгал ножиком палку.
Приглядевшись, Галя поняла, что он не просто строгал, а делал свисток. Она умела делать свистульки. Нужно было вырезать прутик, постучать по коре колодкой ножа, чтобы кора отстала, снять ее, сделать в древесине углубление, а в коре — прорезь и надеть кору обратно.
— Ну как? — спросил Волков, поздоровавшись.
Спящий человек проснулся, вскинулся и сел, разморенный и взъерошенный.
— Ничего… — лениво ответил тот, который делал свисток.
— Много скосили?
— По возможности.
— Не перестояла трава?
— Не, ничего…
— А где же косилка твоя?
Мужчина удивленно огляделся, привстал и, успокоенный, сел.
— В балочке вон… пасется. Жарко.
Он надел кору, дунул в свисток, но свистка не получилось.
— Дырка большая, — заметил Волков.
— Не-е, ничего…
— Большая, говорю.
— Малость только подрезать.
Мужчина снял кору и снова начал строгать. Волков с интересом следил за работой. Другой, загорелый, так и сидел, не шевелясь, какой-то отрешенный и безразличный ко всему.
Мастер свистка попробовал подуть — свиста опять не вышло.
— Он высохнет, тогда засвистит, — успокоил шофер Степка.
— Не-е… — пробормотал мужчина, упрямо принимаясь строгать.
Гале уже надоело стоять и смотреть на дурака.
Было ясно, что дыра велика и теперь уже не поправишь, надо выбрасывать и начинать сначала, и она не понимала, почему он упрямо строгает, не понимала также Волкова и его интереса.
— Дай, — сказал Волков.
Он взял нож, начисто отмахнул неудавшийся свисток и на следующем куске прутика сделал надрезы, постучал колодкой, снял кору, сделал углубление, надел кору обратно.
Даже сонный человек проявил какие-то признаки жизни и мрачно-пристально стал следить за всеми этими операциями.
Волков подул — и свисток засвистел. Не очень приятно, но довольно пронзительно. Он еще раз с торжеством посвистал и передал свистульку незадачливому мастеру. Тот с уважением принялся изучать работу.
— Прорезь вот какую, не больше, видал? — объяснял Волков.
— Ага.
— Ну, ладно, трудитесь, мы поехали.
— Далече?
— В Руднево вот новую доярку везем.
— А… — озадаченно сказал человек.
— Бывайте!
Волков, шофер и Галя пошли обратно; и пока они добрались до машины, завели мотор и выехали на дорогу, Галя недоумевала.
Проехав метров двести, Волков попросил остановить. Он выглянул. По лугу быстро двигались две косилки, на которых сидели те двое, и даже издали было видно, что они полны решимости выполнить и перевыполнить свои задания.
— От дети! — весело сказал шофер.
— В смысле сукины, конечно, — неожиданно ало сказал Волков.
— Ну, что жара — то правда.
— У них всегда жара или дождь. А свистки должен уметь делать всякий разумный человек, — строго сказал Волков, оборачиваясь к Гале; в глазах его уже была едва заметная ирония. — Когда он высыхает, внутрь бросается вишневая косточка, и получается свисток милиционерский. Если они правы, что жара, то, может, и мы имеем право искупаться? Хотите?
— Нет, — сказала Галя.
— Я хочу! — радостно сказал Степка.
— Тогда вы, может быть, позволите нам? — попросил Волков.
— Пожалуйста, — пробормотала Галя, все более недоумевая.
«Москвич» подпрыгнул, словно от радости, свернул в траву и помчался, качаясь и ныряя, куда-то прямо на луга. Вдруг радиатор задрался в небо, и машина остановилась.
Прямо под колесами был небольшой обрыв, а под ним — круглое темно-коричневое озерко. Не было на нем ни камыша, ни осоки, ни кувшинок, только густая трава космами свешивалась с берегов прямо в воду — в совершенно гладкую, темную и таинственную воду.
С берега метнулось что-то желтое, и не успела Галя ахнуть, как взлетели брызги и в желтоватой воде, как торпеда, пошло человеческое тело.
Волков вынырнул далеко от берега, двумя руками пригладил волосы и сказал:
— Господи боже ты мой, купайтесь же!
Он нырнул и вынырнул еще дальше и оттуда крикнул:
— Наверху теплая, как чай, а внизу — лед. Спуститься можно вот там.
Степка снял, наконец, ботинки и в каких-то несуразно огромных трусах, ежась и опасаясь, принялся задом спускаться с обрывчика, удерживаясь за травяные космы. Он был худ до синевы, щуплый и нескладный. Он сорвался, завизжал, отчаянно забарахтался, взмутил дно у берега, и муть пошла вокруг него клубами. Он барахтался в ней, икал от удовольствия, безгранично счастливый, и делал Гале страшные глаза.
Она сняла босоножки, сползла по траве к воде и достала воду ногами. Вода была действительно теплая, как чай. По озеру шли круги и клубы мути. Душно пахла трава, стрекотали кузнечики, жгло солнце с разморенного неба.
— Тут никто не достает дна! — восторженно сказал Степка, высовывая из воды голову.
— Это у нас называется Провалом. Это было сто лет назад, — сказал Волков, фыркая где-то у противоположного берега. — Провалилась земля — и стало озеро. Дна не достают не потому, что глубоко, а потому, что холодно и страшно.
— Метров двадцать будет! — возразил Степка.
— Нет, конечно, хотя и не меньше семи. В войну немцы сбросили сюда бочки с солидолом, а в сорок шестом один пацан нырнул и достал.