Анатолий Дементьев - Прииск в тайге
— А тебе что за дело? Иди своей дорогой.
— Да ты постой, не сердись. Может, дорога-то у нас одна.
— Еще чего выдумал.
Анюта повернулась и быстро пошла. В два прыжка Тихон догнал ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.
— Куда торопишься? Посидим на травке рядком, поговорим ладком.
Девушка нахмурилась. Тихон схватил ее за плечи, пригнул к земле. Анюта ударила обидчика по лицу.
— А, ты вот как! — зашипел Селиверстов, округляя злые глаза.
Рядом затрещали сучья. Тихон оглянулся — передним хозяин.
— Так-то ты коней ищешь, — усмехнулся Макар Савушкин. — Я жду-пожду, а он, гляди-кось чего, с девкой шуры-муры завел. Не знал я, Нютка, что ты на такие дела горазда. Ужо скажу отцу-то.
На глазах девушки навернулись слезы. Низко опустив голову, она пошла прочь. Взбешенный парень хмуро смотрел на хозяина. Поблизости звякнуло ботало. Оба бросились туда — лошади. Макар сел на гнедую, серую оставил работнику и поехал на стан.
Вечером Тихон пришел к Фоминым. Увидев его, Анюта встала и ушла в балаган. Ее брат встретил Селиверстова неприветливо:
— Лошадь ищу, — сказал Тихон, садясь у костра. — Не видал, часом? Гнедая. Грива стрижена.
— На той лошади Макар Силыч еще в полдень проехал, — сухо ответил Иван и подбросил в костер смолистых веток. Ярко взвилось веселое пламя, золотыми пчелами закружили искры. — Еще кто-то идет, — добавил он, вглядываясь в густую темноту, откуда послышались шаги. — Да это Никита!
Плетнев поздоровался, мельком взглянул на Тихона и встретил ответный косой взгляд. С того вечера Плетнев и Селиверстов не раз встречались у балагана Фоминых, хмурились, молчали.
В Зареченске Никита тоже часто заходил к Фоминым. Родители Анюты принимали его ласково, им нравился парень, к тому же племянник Ваганова, а Рябой теперь вышел в люди. Догадывались, что Плетнев ходит не к одному Ивану, но виду не подавали.
Однажды вечером, когда Никита вышел из дома Фоминых, от забора метнулась навстречу темная фигура — Тихон. Лицо злое, парень под хмелем.
— Ты зачем к Фоминым зачастил?
— А тебе что за дело?
— К Нютке подкатываешься? А вот это видел? — Тихон поднес к самому носу Плетнева кулак.
— Чуешь, чем пахнет?
— Кулаки и у меня есть. Не стращай.
— Вот я тебе покажу, как за чужими девчатами бегать.
Тихон размахнулся, но Плетнев опередил его. Сбитый с ног Селиверстов покатился в канаву.
— В другой раз не будешь кулаками размахивать, — сказал Никита и пошел, не оглядываясь. Вслед ему неслись брань и угрозы пьяного Тихона.
…Вспомнив все это, Никита опять подумал: «Может, сказать про Анюту?»
— Чего молчишь, племянничек? — настойчиво повторил Степан. — Предо мной не таись. Не приглядел ли какую девушку?
«Была — не была, надо сказать». А язык не поворачивается, словно пудовая гиря к нему подвешена.
— Э, да чего тут! По глазам вижу — приглядел. Кто такая?
— Анюта… Фоминых дочь.
— Чего же молчал, чудак этакий! Аннушка на моих глазах выросла. Дурного про нее не могу сказать. — Степан рассмеялся и опять хлопнул племянника по широкой спине. — Ах ты, тихоня! Как же я раньше-то не смекнул… Давно ведь к ним бегаешь.
В тот же день, как стало смеркаться, Вагановы принарядились и отправились к Фоминым. Вернулись поздно. Степан Дорофеич был под хмелем.
— Все, Никита! — объявил дядя, останавливаясь в проеме двери и пошатываясь. — Высватали тебе Аннушку.
От венца новобрачные с гостями отправились в новый плетневский дом. Кошевки шумно катили по Зареченску, позванивая колокольцами. Горячие кони разбрасывали копытами сверкающий на солнце снег, храпели, изогнув украшенные лентами шеи.
…Теплая вначале зима обернулась лютыми морозами. В полях загуляли вьюги. По тайге метался ветер, валил и калечил деревья. Потом начались снегопады, и сразу потеплело.
Зареченский прииск утонул в снегу. Из-за морозов «Компания» сократила работы. Управляющий рассчитал половину старателей, а оставшимся урезал плату. Зареченцы заволновались. У приисковой конторы каждый день собирался народ. Старатели перебрасывались редкими словами, дымили цигарками, ждут управляющего: может, пожалеет их, отменит распоряжение. Но Евграф Емельянович не показывался. Его в Зареченске нет. Сартакова вызвал в Златогорск хозяин прииска Атясов.
Людей возле конторы все больше, все громче ропот.
— Подавай Сартакова! — наступая на штейгера Виткевича, кричал Иван Погорелов, многосемейный мужик, рассчитанный одним из первых. — Куда его подевал?
К столу штейгера протиснулись Филька Смоленый, Яков Гущин, Савелий Марков.
— Туда погляди, — тыча заскорузлым пальцем в промерзшее окно, кричал Погорелов. — Видишь, сколько народу по вашей милости пропадает? Чем семьи кормить?
Юзеф Сигизмундович перетрусил не на шутку, его желтое лицо с короткими усиками побелело. Штейгер поднялся со стула, отошел к стенке и незаметно нащупал рукой задний карман брюк — здесь ли револьвер. Успокоился немного, но когда стал говорить, голос противно задрожал.
— Ничего не могу сделать. Приедет Евграф Емельянович, с ним и решайте. Я ведь тоже рабочий, мне тоже платят.
— Рабочий! — передразнил Савелий Марков, с интересом разглядывая напуганного поляка, словно видел его впервые. — Знаем мы таких… У тебя, небось, припрятано.
— Да чего с ним говорить, — перебил Филька Смоленый. — Пусть управляющего зовет, — и шагнул к Виткевичу. — Нам жрать нечего, понял?
Юзеф Сигизмундович отодвинулся от Фильки и почувствовал за спиной стену: дальше отступать некуда. Выхватил револьвер, направил в грудь Смоленому. Филька от неожиданности попятился.
— Стрелять буду, — жестко сказал штейгер. — Казаков вызову.
Ругаясь, рабочие пошли из конторы. Виткевич достал платок, вытер капельки пота на лбу. Толпа еще долго шумела, но мало-помалу начала расходиться.
На другой день из Златогорска вернулся управляющий. Юзеф Сигизмундович подробно доложил ему о последних событиях. Сартаков слушал, барабаня пальцами по спинке кресла, смотрел в окно, хмуря тонкие седеющие брови.
— Туго закрутили, — проговорил он, когда штейгер окончил доклад. — А времена не те, и народ не тот. По всей России неспокойно… Кое-что придется сделать, Юзеф Сигизмундович. Да, придется.
И повернулся спиной к старшему штейгеру, давая понять, что разговор окончен. Виткевич поклонился спине управляющего, пошел из комнаты. У двери Евграф Емельянович остановил его.
— Скажите там, в конторе, что я поговорю с рабочими.
Старший штейгер еще раз поклонился и вышел.
Сартаков был хитрым и решительным человеком. За это его особенно ценил Атясов. В Златогорске управляющий посоветовал хозяину прииска сделать небольшие уступки рабочим. Но Атясов заупрямился. И все-таки Евграф Емельянович добился хозяйского согласия на небольшую помощь уволенным рабочим и на обещание весной принять их обратно.
Через час великолепная кошевка, покрытая медвежьей полостью, остановилась у конторы. Одетый в шубу, подбитую черным хорьком, с большим воротником камчатского бобра, и в такой же шапке, в кошевке сидел управляющий. Виткевич и горный десятник Иван Клыков выбежали навстречу. Сартаков привстал в санях, повернулся к толпе старателей, снова собравшихся у конторы, поглядел на них серыми холодными глазами:
— В кассе получите пособие. Весной на старые работы пойдете. А сейчас расходитесь. Все.
Горячий рысак взял с места галопом. В один миг скрылась кошевая управляющего, подняв легкую снежную пыль.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
По теплу Зареченск всколыхнулся, зашумел. Там и тут скрипели телеги, ржали застоявшиеся лошади, перестукивали молотки, взвизгивали пилы. Зареченцы поправляли снасти и телеги, собирались в тайгу.
Василий Топорков нынче ни к одной артели не пристал. За зиму он высох, лицо сморщилось, как печеная репа, ночами одолевал кашель. Соловья приютил у себя Григорий Дунаев, не то пропал бы знаменитый певец. Дунаев жил у глухой бабки Феклисты «под особым наблюдением». Года два назад привезли его из Петербурга под конвоем. Кто такой Дунаев, в чем провинился, — никто на прииске толком не знал. «Политический» — говорили о нем зареченцы. Григорий работал на прииске, хорошо разбирался в машинах, умел поговорить с людьми, держался просто, был всегда готов прийти на помощь. Но старатели относились к нему настороженно, дружбы с политическим не искали. Зато приисковые ребятишки так и льнули к дяде Грише. Он читал им книжки, рассказывал про большие города, учил писать, читать и считать. Феня — дочка Степана Ваганова — тоже бегала к ссыльному. Дунаев позвал жить к себе Топоркова, близко сошелся с ним.
Вагановская артель собралась в тайгу одной из первых. Ехали на прежнее место. Все уже были в сборе, только Никита замешкался. Натянув полушубок, Плетнев наскоро чмокнул жену в щеку и шагнул в сени.
