Александр Говоров - Алкамен — театральный мальчик
Мы проходили через предместье Колон, мимо дома богача Ксантиппа. Музыканты перестали играть, жрецы повернули головы, с любопытством прислушиваясь. Из дома Ксантиппа слышались крики, ругань. Там здоровенные рабы волокли на улицу однорукого старика в нарядном хитоне голубого, модного, цвета.
— Берегись каждого, кому ты сделал добро! — кричал старик. — Вот посмотрите-ка, люди, как меня Ксантипп на улицу выгоняет! Ксантипп, которому я — благодетель!
Тут из окошка верхнего этажа высунулся сам Ксантипп, худой, черномазый, со всклокоченной бороденкой, и закричал, сверкая белками глаз:
— Ишь какой благодетель! Есть да пить на мой счет — вот благодетель! Хитон ему новый подарил, люди добрые, так он хозяина злым словом поносит!
— Кончил бить в барабан и палочки забросил! — жаловался старик. — Не нужен ему теперь веселый Мнесилох, на улицу выкидывает!
Ба! Да ведь это тот самый старик комедиант, который вырвал меня однажды из рук разъяренного Килика.
— Эй, рабы! — неистовствовал в верхнем этаже Ксантипп. — Хватайте этого шута, раз, два, три!
Рабы выбросили Мнесилоха в канаву, и он остался там лежать, умоляя помочь подняться на ноги. Люди, посмеиваясь, проходили мимо: Мнесилох был известный проказник — всем казалось, что он и на этот раз играет очередную шутку.
— Кошка разбила горшок, и наказали собаку! — стонал Мнесилох. — Доблестные граждане, помогите инвалиду, который сражался за вас при Марафоне.
Я подал ему руку. Мнесилох уцепился, выбрался наверх.
— Тебе помочь? — спросил я. — Тебя больно побили?
— Ха! — засмеялся Мнесилох. — Боги осла знали: не дали ему рогов, так он больно не забодает!
Подбежал один из рабов Ксантиппа, вручил сверток — там была старая одежда Мнесилоха.
— Он думает, что я сниму дареный плащ, надену лохмотья! — воскликнул старик. — Э, не таков Мнесилох: что ему в руку попало, то и приклеилось.
— Проваливай! Проваливай! — закричал из окна Ксантипп. — Эй, рабы, выпустите на него собаку!
Услышав про собаку, я предложил:
— Давай я тебя отведу. Где ты живешь?
— Где я живу? — усмехнулся старик, стряхивая пыль с нового хитона. — Крыша мне — небо, звезды в ней — дырки, вместо дождя серебро в них льется. Серебра так много, что и кушать не на что.
Пока я поддерживал старика под локоть, выводя на ровную дорогу, он всматривался в мое лицо.
— Эге-ге! — вскричал он. — Это ты, маленький раб Диониса? Ну как, твой Килик больше не устраивает тебе купанья в храмовом водоеме?
Мне было неловко вспоминать о том случае, и я промолчал. Мнесилох ковылял, вздыхая, громко жалуясь богам. Так дошли мы до поворота дороги. Хвост шествия в честь Диониса уже скрылся за пальмовой рощей.
— За что тебя Ксантипп? — осведомился я. Мне было нестерпимо жаль бездомного старика: ведь все над ним только потешались.
— А я его обличаю, малыш, — ответил Мнесилох. — Богат он — я напоминаю, что монеты пахнут слезами. Счастлив — рассказываю об Эдипе, который все растерял — царство и детей, блуждал слепым нищим. Буйство его кротостью укоряю. Только этого героя не проймешь — неукротим, считает себя вторым Гераклом.
— Почему?
— А вот подрастешь, узнаешь, как честолюбие иногда правит человеком, заставляет всем жертвовать — и собой, и близкими... — Мнесилох вздохнул и погладил меня по голове. — А ты беги, беги, догоняй свое шествие, попадет ведь тебе от Килика. Я отсюда и сам дойду.
Тут настиг его раб, передал деньги от Ксантиппа.
— Раскаялся? — вскричал Мнесилох. — Разжалобить хочет? Ну нет, Мнесилох хитон взял, потому что нечем прикрыть рубцы ранений. А деньги Мнесилоху — тьфу!
И он кинул их в пыль — большие деньги, целую пригоршню монет! У меня дух занялся.
С этого дня мы сделались друзьями. Мнесилох жил прихлебателем у богатых людей; поживет у одного, забавляет словечками и выходками, потом надоест — ему дают подарок и выпроваживают без стеснения. Мнесилох перебирается к другому; там повторяется та же история.
В комедии он был самым забавным, в народном собрании — самым горластым. Ни одного происшествия в городе не обходилось без участия Мнесилоха, ни одного праздника, ни одной церемонии.
МЫШИ, ТОРГОВКИ И ЛЕПЕШКИ
У Диониса, моего бога, много имен. Когда он, весной, называется Эвантом — цветущим, люди веселятся, плетут венки из мяты или сирени, поют задушевные песни. В разгар жаркого лета он бывает Бессареем — неистовым. Осенью, когда кончается жатва, его называют Иакхом. Ночью с факелами в торжественном шествии народ несет статую бога в Элевсин, где царствуют богини земли — Деметра и Персефона.
Но один раз в году, в весенний улыбчивый день, Дионис, по имени Элевферий, делает всех рабов свободными, на один только этот особенно солнечный день! Хмурые господа стараются сидеть дома, а рабы на лугах водят свои хороводы, украшают друг друга розовым шиповником и синим барвинком, ходят друг к другу в гости.
В этот день я спросил у мальчишек, рабов нашего храма:
— Хотите есть, мелюзга?
— Хотим! — без запинки отвечали мальчишки. Еще бы! Килик лучше сгноит припасы, чем даст лишний кусок рабам.
— Тогда ловите мышей, зверята!
— Зачем мышей? — послышались недоуменные голоса.
— После узнаете.
И мальчишки принялись за дело. Стянули у повара кусочки сала, использовали их как приманку. Мышей в кладовых храма было видимо-невидимо; они ели ту самую снедь, которую накапливал Килик. Мы караулили и хватали мышей ловчее, чем заправские кошки, и уже через час корзинка с крышкой была набита мышами.
Мальчишки дружно двинулись за мной. Килик проводил нашу ораву подозрительным взглядом. Но что он мог сказать? Этот день был наш!
Афинский рынок — самое многолюдное место на земле. Кого тут только не встретишь! Киммериец продает меха, сириец — ковры. Печальный перс с испуганными глазами свистит в дудочку, и над корзиной покачиваются головы ядовитых змей. Глазастые марафонцы продают пахучие дыни, клянутся, бьют себя в ребристую грудь и врут безбожно. Горшечники из Керамика равнодушно дремлют у пирамид своих расписных сосудов.
Прогуливаются важные стражники-скифы, курносые и белобрысые, держат за спиной красные палки, которыми они расчищают путь телегам и всадникам, а иной раз дубасят дебошира и пьяницу.
Мы опасливо обошли ряд, где продавали рабов (кто же из нас не обойдет это место с замиранием сердца?), и пришли к обжорному ряду, где едят и пьют, кто сидя на земле, кто прямо верхом на осле, а кто взобравшись на повозку и колесницу. Шум стоит невыносимый — гул голосов, ржанье лошадей, вопли ослов, скрип телег.
А торговки, торговки!
Они мне представляются в виде свирепых Эвменид — богинь мщения. Все они черные, носатые и ужасно худые или, наоборот, распухшие от жира. Все, как одна, горластые, они любят махать перед носом покупателя цепкими руками. Когда покупатель входит на рынок, они улещают его ласковыми словами, называют красавчиком, сулят в жены дочь персидского царя. Если же покупатель проходит мимо, они позорят его прабабушек и прадедушек, пытаются ухватить за край плаща, словно хотят растерзать.
У них продаются лепешки — сдобные и мягкие, у них — камбала, прозрачная, как сон, у них — вареная требуха, при одном взгляде на которую урчит в желудке.
План действий у нас разработан по дороге. Я вынимаю двух мышат, взбираюсь на штабель корзин и ближайшей торговке запускаю одного за шиворот. Торговка визжит, простирая руки. Остальные в недоумении оборачиваются к ней. Тогда, пользуясь замешательством, я кладу второго мышонка за шиворот другой торговке.
— Мыши! Мыши! — орет она, а мои мальчишки швыряют мышей пригоршнями прямо на головы торговок.
Здесь начинается что-то похожее на землетрясение или на битву богов с титанами. Женщины кричат, вытряхивают мышей из платьев, некоторые катаются по земле; мужчины ничего не могут понять, их тоже сбивают с ног получается куча мала. Подносы с лепешками, корзины с сыром, лотки с жареной рыбой опрокидываются — еда рассыпается по земле.
— Хватай, ребята!
Мы набиваем пазухи, кладем во рты, зажимаем в кулаках, вертимся, выворачиваемся, расталкиваем, пролезаем...
— Воришки! Держите! — слышится вслед нам пронзительный вопль.
Столпилось много народу, стражники с красными палками были начеку, и нас поймали. И повели нас, с расквашенными носами, руки назад, точно пойманных морских разбойников. Рыночная толпа ревела — готова была нас съесть живьем.
Мнесилох оказался рядом, он шел, стараясь рукой оградить меня от щелчков и зуботычин. По другую сторону спешила торговка, которой я первый запустил за хитон мышонка; она крутила мое бедное ухо и кричала на все Афины:
— Я Миртия, я — дочь благородных Состраты и Анкимиона. Кто меня не знает от Олимпии до священного Делоса?
