Пространство и время - Георгий Викторович Баженов
Они сидели на лугу, поблизости от реки и сквозь громкие свадебные голоса и шумы все-таки слышали медленную журчащую текущую жизнь Веснянки, где-то поблизости был омуток или небольшой перекат, журчание там усиливалось, будто Веснянка слегка сердилась и легонько ворчала, и это было странно, почти невероятно — одновременная громкость и покойная тишина окружающего мира, и Томке вдруг захотелось освободиться от разлада в душе, от озлобленности — и вместе с легким чувством радости, которую она и ждать не ожидала сегодня от себя, она ощущала в себе протест против этой радости, будто не хотела она себе счастья. Сложное что-то в ней делалось. Гена просто обомлел, когда, обнимая ее, вдруг близко увидел ее широко открытые, горящие чуть ли не ненавистью глаза — Томка будто просверливала его тяжелым, горячечным, больным каким-то взглядом, и Гена невольно прошептал:
— Ты чего, Тамарка? Ты чего, а?
— Ничего, — покачала она головой. — Не трогай меня. Не трогай, понял?
Он убрал руку с ее плеча и почувствовал, как горячая, жгучая обида, как яд, растеклась в нем, даже дыхание захватило от желчно-опустошающей горечи, он-то, конечно, видел и понимал, один он, что с Томкой что-то творится сегодня, но что именно — ни знать, ни понять не мог, он вообще перестал понимать ее, перестал видеть в ней знакомую, прежнюю Томку, а значит, и перестал понимать, что с ней происходит, она пугала его своей независимостью и насмешливостью, и даже озлобленностью, и все-таки она же приехала к нему, она согласилась стать его женой, с какими бы выкрутасами она это ни сделала, но все же — сделала, и значит — она его, только его, и вот сегодня уже свадьба, и какая свадьба!..
Томка развернулась и неожиданно легла ему на колени и, глядя на звезды мертвенно-отрешенным, пустым взглядом, спросила его, хотя в словах ее было больше раздумья, чем вопроса:
— Ты что, Ипашка, в самом деле любишь меня?
Он хотел сразу ответить: «Люблю! люблю!» — но слова вдруг застряли где-то на полпути, они показались ему незначительными и пустыми по сравнению с тем, что он испытывал к Томке. Что значит — люблю? Что оно передает из всего того, что он чувствует к ней? Почти ничего.
— Надо же, любит… — продолжала Томка разговаривать будто сама с собой, так и не услышав от него ответа. — А я-то, дура, думала… Господи, ну и вляпался же ты со мной, Ипаша…
— Ну чего ты, Томка, чего?
Она смотрела на звезды, в далекое и высокое небо, но взгляд ее был по-прежнему отрешенно пуст и безразличен.
— Слушай, Ипашка, пойдем купаться?
Он не то что удивился — он поразился, он и думать уже не надеялся, что она чего-нибудь захочет, попросит или предложит что-то, а тут вдруг — купаться…
— Ты серьезно? — недоверчиво спросил он: а вдруг, как обычно, она только шутит?
Томка быстро вскочила на ноги, сбросила с себя платье, сбросила все и, не дожидаясь его, пошла к воде.
— Подожди меня-то… — разволновался Ипатьев. — Слышь, Тамара…
А она уже бросилась в реку, и когда он вошел наконец в воду, Томкина голова с распущенными волосами виднелась далеко впереди; Томка перевернулась на спину и свободно, легко, почти не двигаясь, поплыла вниз по течению реки. Генка быстрыми саженками нагонял ее и видел, как остро поблескивали под светом полночного месяца ее литые, напрягшиеся соски, а ведь эти соски он еще ни разу не целовал, не трогал, не мял, не любил, и ему стало вдруг страшно своего счастья, час которого, кажется, неумолимо надвигался… Он подплыл к Томке и легким движением руки прикоснулся к ее телу, и это касание обожгло его, Генка тут же отпрянул в сторону, а Томка будто и не обратила на него внимания, сказала только:
— Ну, догнал?
— Ага, — ответил он, стараясь не выдать внутреннюю дрожь.
— Эх, что же ты наделал, Ипашка… — вздохнула Томка, и этот вздох в ночи был слышен далеко и отчетливо, и долго еще просторное эхо длило этот шепот в ночном времени…
А Генка не слышал ее слов, не понимал их, душа его была охвачена ощущением счастья, которое послала ему судьба; судьба ли послала или он сам добился в борьбе — неважно, главное его ощущение было — благодарность жизни, раз уж она сделала так, как он хотел и мечтал всегда, — Томка стала его женой; и сейчас он чувствовал себя как малый ребенок, которому хотелось кувыркаться и брызгаться от восторга, а что там говорят взрослые — до этого ему нет дела, и поэтому ему было совсем не странно и не неожиданно, когда Томка вдруг нырнула под воду и, ухватив его за ногу, потянула вниз, Ипатьев рассмеялся, нырнул следом за Томкой и, пружинисто, ловко изогнувшись, обнял под водой Томку за шею, поцеловал в губы. И тут же они пулей вылетели наверх.
— Ну, не нацеловался еще… — как бы со смешком, но без недовольства сказала Томка.
— А тебе что, жалко? — рассмеялся Ипатьев.
Сверху ярко светил месяц, вдали играла гармошка, кто-то пел песню — грустную, долгую, а они все плыли и плыли вниз по реке, свободно отдавшись течению; Ипатьев время от времени обнимал Томку, стараясь поцеловать ее в губы, а она со вздохом, почти лениво повторяла:
— Брось дурить, Ипашка. Смотри, будешь лезть с поцелуями — утоплю… — И она каждый раз ныряла под воду и, схватив Ипатьева за что придется — за руку, за ногу, тянула его на дно; он только смеялся, старался и под водой целовать ее, обнимать, ласкать — он наслаждался этой игрой. И только один раз ему стало по-настоящему страшно, когда Томка, обняв его под водой, крепко, жестко сцепив руки на его шее, отдавшись поцелую, словно и не хотела выныривать наверх, сдерживала его движения, гасила, тормозила, он пытался вырваться от поцелуя, уйти от ее рук, от ее объятий, а она держала его, будто не понимая, что уже не хватает воздуха и что так ведь он очень даже запросто может утонуть… Ипатьев был вынужден с силой, резко оттолкнуть ее, он почти ударил Томку, только тогда она отпустила его, и, вынырнув на поверхность, Ипатьев начал очумело вдыхать, почти захлипывать в себя воздух, и только сделав два-три глотка, осознал, что Томки ведь нет рядом, она осталась под водой, он нырнул за ней в глубину и, идя вниз, краем глаза заметил, что Томка, как тень торпеды, стремительно летит вверх… Он развернулся, и на поверхности они оказались вместе, и он спросил ее, дыша тяжело и взволнованно:
— Ты чего, Томка? Слышь, ты
