Алексей Чупров - Тройная медь
—Не знаю,— счастливо вздохнула она.— Есть вещи, которые привлекают именно тем, что не знаешь и знать не хочешь, как и отчего. Сделала и сделала. Все!
—Брак по любви в наше время — штука нерентабельная...
—Не желаю тебе так рассуждать, когда ты решишь жениться,— оборвала она его.
—Я и сам себе этого не желаю.
—Какое совпадение...
—Начало гармонии. — Будто шутя и невзначай, он попытался взять ее за руку.
—Перестань! — вырвала она руку.
—Погоди,— заторопился он, чувствуя, что сейчас она взглядом потребует пропустить ее и уйдет. Было глупо говорить с ней так — торопливо, не обдумывая слов, но не мог он сдерживать себя.— Помнишь, в Дагестане, когда в автобусе ехали в Гуниб по той чертовой дороге?.. Ты положила мне голову на плечо.
—Не помню, — после секундного раздумья твердо выговорила Алена и отвела глаза.— Если и так, мне, наверное, не очень хотелось смотреть в пропасть.
—Ну, конечно. Кто же думает иначе? Ты сидела со стороны пропасти, я еще предложил тебе...— начал он насмешливо, но туг же остановил себя: — Я не к тому... Я спросить хочу. Ты тогда уже... с ним? Впрочем, это не имеет значения.
—Вот именно,— не без назидания сказала она.— Никакого.
Обойдя его, Алена решительно пошла по коридору к лифтам.
Она могла навсегда уйти из его жизни. И Андрею страшно было подумать об этом: и стыдно понимать, что готов вымаливать у нее мгновения прошлых чувств, пусть даже не того времени, когда он вставал в позу снисходительного руководителя ее в современной жизни, а недавних — дружеских... Вымаливать, это он-то, Андрей Юрьевский... Все у него есть: молодость, здоровье, ум, красота, умение общаться с людьми и деньги — денег-то для начала сколько! Отец?.. Страх за подмоченную автобиографию уже притупился и не мешал разговаривать с судьбой в повелительном наклонении. Словом, наличествовало все, и не хватало лишь какой-то малости— улыбающихся ему, и только ему, глаз этой девочки с золотистой головкой, такой гибкой и нежной, что когда-то казалось, будто тело ее создают ласкающие движения его собственных рук; не было этих глаз, и ничего не было.
Тем больше он ненавидел парня, с которым Алена явилась на день рождения матери. Протянув ему свою ручищу и смерив мрачным взглядом, парень назвался: «Полынов»... Так и подмывало иронизировать над его кудрями, вельветовым, узковатым в плечах костюмом.
Непонятно, даже загадочно было: зачем ей нужен работяга?
«Если женщина ищет в мужчине истину, духовное значение, то в нем-то она что нашла? — рассуждал Андрей.— Нет, очевидно, я оказался не на высоте, заигрался в дружбу... А в делах такого рода лучше годом раньше, чем часом позже. Герой же нашего времени, как Полынова назвал Соленов, подошел к вопросу со свойственной ему практичностью...»
Раздался продолжительный звонок. Перерыв кончился.
«После сильной боли,— подумал: вдруг Андрей о своих отношениях с Аленой,— должно возникнуть чувство, обретающее форму... Я еще напишу, я такое напишу...— Его даже в жар бросило от сладкого предвкушения каких-то необыкновенных стихов.— И что в этом понимает ничтожество вроде Соленова?.. Сумочка через плечо, истины прописные цедит — дешевка...— И едва он представил маслянистый прищур Соленова, как его слова о непобедимости подобных Федору Полынову с новой силой резанули Андрею сердце.— Еще посмотрим на этого героя нашего времени...»
—Посмотрим! — вслух произнес он, воображая какое-то особое отмщение Федору, которое показало бы Алене, что это за фрукт.
2
Старый, голый еще тополь с зеленоватой, в глубоких черных трещинах и наростах корой будто поднимался из ядовито-зеленой пластмассовой кучи бракованных танков, лежавшей у цеха ширпотреба.
Устроившись на ящиках с недавно завезенными суппортами, Федор смотрел на тополь и дальше — туда, где между двумя дореволюционной постройки темно-красного кирпича цехами возвышались над заводской серой оградой стена монастыря и его тяжелые башни. Сложенные из кирпича того же цвета, что и старые цехи, они казались продолжением завода. Сколько раз после смены Федор хотел зайти осмотреть монастырь, но проходная, через которую он обычно выходил, вела на другую улицу, и пришлось бы огибать длиннющий квартал, чтобы попасть к открытым воротам монастыря, а сил на это после смены не хватало. И, возможно, оттого, что он так ни разу туда и не сходил, нет-нет да и появлялось для него в этой зубчатой стене с бойницами, в башнях и в грузных серых куполах церквей нечто таинственное, манившее к себе и особенно сейчас, когда не было никакого желания возвращаться в цех после обеденного перерыва.
Идти не хотелось не только потому, что мартовское солнце пригревало, и даже ветру не удавалось согнать с лица его тепло, и радужные бензиновые лужи на асфальте двора, морщась, развлекали взгляд. Нет, с тех пор, как в шестнадцать лет Федор начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, он привык для работы подавлять любые расслабляющие чувства... Не в том было дело.
Новый станок измучил его, вот что!
Решив не пренебрегать советом Бабурина, он взялся поработать поочередно на всех станках, которые обещали дать его комплексной бригаде. И Пожарский его поддержал.
Правда, среди рабочих мало кто верил в реальность нормального существования такой бригады.
«Будете жить на дотациях,— обещали одни,— декоративной собачкой для рапортов начальству: дескать, данная порода по вашему заданию выращена и в нашем коллективе...» «Мы не строители,— старались убеждать его многие.— Это у них комплексная бригада, подряд — форма естественная: получили объект и — дуй до победного, да при том каждый впрямую зависит от каждого. А где это у нас? Где у нас единая технологическая цепочка? Да и каким коэффициентом трудового участия увязать в одно токаря-универсала, который по шестому разряду, и пацана, без году неделя на сверловке висящего?.. Как это можно приравнивать? А если это можно, то зачем к шестому разряду стремиться?»
Федор обычно выслушивал эти разговоры спокойно, с усмешкой говорил: «Работать, работать надо, а мы языком больше привыкли». И со стороны казалось, он уверен в каком-то окончательном решении, которое поможет производству стать по-настоящему современным, способным к быстрым изменениям, к движению, а людям даст возможность не унижаться в каждодневных мелких и крупных неразберихах и в ими порожденной привычной лености.
Между тем это было не так. В душе Полынов хорошо понимал все эти тревоги и опасения и не мог не сочувствовать им, особенно опасениям опытных, семейных рабочих, которые больше других боялись потерять в заработке от любых перемен. Потому что и сам он теперь этого боялся: стыдно было даже подумать, если они с Аленой поженятся все-таки, то он будет приносить в дом меньше тех трехсот рублей, которые зарабатывал прежде.
А тут еще новый станок с числовым программным управлением. С того места, где Федор стоял при нем, видны были недвижные и движущиеся взад и вперед части станков, и — ни одной живой души.
С детства отец приучал его представлять, что в будущем узнают нового о природе с помощью науки, какой окажется через много лет техника. И приучил... И так всегда сладко было воображать это, будто осуществление таких мечтаний обещало беспредельное счастье и близким, и ему, и всем-всем на свете.
Теперь, когда подходило к тому сроку, о котором они с отцом загадывали, явью стали не только самые смелые мечты, но и то, о чем они и думать не могли, превратилось в обыденность... А где же было беспредельное счастье? Куда ускользало оно из тисков разума?
Его ум, с привычной жадностью тянувшийся к новому, восхищался технологичностью грядущего производства, но сердце страшилось его. Где-то сам он окажется со своими нынешними навыками, которые ценились окружающими и которые он сам в себе уважал?
Стоя у этого станка, он испытывал настоящее унижение — все совершалось без него, без привычных точных движений его рук, без его глазомера и интуиции. Не надо было вслушиваться в звуки резца, следить за цветом стружки, за тем, как сворачивается она и рвется; нельзя было ничего ускорять, улучшать... Командовала программа — бумажная лента с дырками,— и он, Федор Полынов, оказывался в ее власти: снял готовую деталь, стальным крючком убрал стружку, поставил новую деталь, включил станок и опять — стой и слушай звонкий перестук стружки о защитный кожух да смотри, как скачет по кругу зеленый огонек на металлическом ящике, напичканном электроникой... Словно дурной сон... Пять-шесть таких станков — куда ни шло; но и в этом случае он — всего лишь при них, от его разума, рабочих рук мало что будет зависеть.
Будущий же мир, мучивший его воображение,— ЭВМ, роботы, гибкие автоматизированные системы, сотворению которых он отдавал силы молодости,— этот мир должен стать самим собой за совсем короткий отрезок времени. Это было необходимо государству как воздух, Федор понимал. Однако ему кем же быть через десять лет? Ремонтником при новых станках? Но специальность ремонтника он и специальностью не считал, да и в станках этих душа всего — электроника, а ею он никогда не занимался. И с программированием на ЭВМ ему себя не сроднить было... Алена твердила: «Учиться, ты должен учиться...» Но сможет ли он вытянуть эту учебу и бригадирство? Нет, не сводилось никак в его сознании это не такое уж далекое будущее производства с его собственным...
