Феликс Сузин - Единственная высота

Встречи со мной ему все-таки нужны, хотя пустопорожнее сидение в моей по-мещански обставленной, с вышитыми салфеточками на стенах комнатушке его злит. Лишь иногда как бы отпускается взведенная пружина, и тогда он становится милейшим собеседником и вдруг находит такие точные и ласковые слова, что так и хочется поверить. Но обычно, если поглядеть со стороны, представляется довольно странная картина: я, сидя на кровати, говорю без умолку, а он, похмыкивая, односложно отвечает и то и дело поглядывает на часы — как же, после двенадцати только и начинается настоящая работа. Эта патологическая увлеченность работой (лишь о ней и слышишь) меня отнюдь не радует. Какой-то мазохизм, самоистязание, а может быть, определенная доля актерства. Но не буду ударяться в философию. На днях вытащила моего поклонника за город, в лес. Ты бы посмотрела на его несчастное лицо! Я с трудом удерживалась от смеха. Он шел насупленный, глядя под ноги, и, казалось, не замечал, какое великолепие его окружает.

Да, осень здесь чудесная, не то что в наших степях, где ветер, разгулявшись, насквозь продувает любое одеяние. Здесь места тихие, ласковые. По лощинкам — негустые, задумчивые березняки, а выше, на увалах — редкие сосны по седому мху. Ветер шелестит по вершинам; внизу тихо; пожухлая, но еще зеленая трава стоит не шелохнувшись, и по ней щедро разбросаны горсти желтых березовых и багровых осиновых листьев. Даже жалко ступать по такой немыслимой красоте. Мы шли по хрусткой тропочке, которая привела нас к осевшему на один бок мостику через речушку со странным названием Ик. Вода в ней струилась неприметно, но была чистой, прозрачной и казалась коричневой — дно было густо устлано старыми листьями.

Мы спустились по топкому берегу и, черпая ладонями, напились удивительно вкусной, какой-то сладкой воды. И Борис словно хлебнул «живой воды». Он засмеялся, помог мне выбраться на тропинку, пошарив по кустам, принес горсть привядшей черемухи, потом нашел целое семейство опят, тут же развел костер и стал их жарить, нанизав на прутики. А когда этот импровизированный шашлык был готов, он налил в кружку невесть откуда взявшееся вино и произнес такой цветистый тост, что я только рот разинула. И не успела его закрыть, как вдруг услышала: «Оля, я хочу, чтобы ты стала моей женой». Глухо так, но уверенно, и глаза его чертячьи словно гипнотизировали меня.

Я внутренне вся ощетинилась. Понимаешь, не «согласитесь ли вы…», а так повелительно «хочу» — и точка! Ну, думаю, вашего хотения, Борис Васильевич, еще мало. И тут же сказала «нет». Сказала — и сразу же пожалела. Что же я, дура, наделала. Бросила все, примчалась, живу рядом — что же он, не понимает? Не дурак ведь. И все же ничего, пусть подумает, пусть поймет и это.

Подружка моя бесценная!

Извини, что долго не писала — не могла. Так черно было, так тесно и беспросветно, что где уж тут за перо браться.

Представляешь, мой — я все же верю, что мой — Борис после памятного разговора в лесу больше месяца не показывался, не звонил, открыточки не черкнул, будто отрезал и выбросил из своей жизни — лишнее, мол. Мне тоже гордости не занимать. Но изревелась вся, хозяйки мои шарахались от меня, как от зачумленной. Мне, невропатологу, в пору было самой лечиться. Высохла, стала страшная, как мумия. Помнишь голубую юбку-шестиклинку, которая едва на мне сходилась? Так вот, теперь ее можно два раза обернуть вокруг меня. В общем, радости было мало.

И вдруг (как хорошо, что бывает вдруг!)… пять дней назад он звонит мне в поликлинику как раз в разгар приема и спокойно, будто вчера расстались, говорит: «У меня послезавтра защита. Хочу, чтобы ты была рядом». Понимаешь, опять «хочу». Я сказала: «Нет, я не могу» и бросила трубку, а потом стол перекосился, и я очутилась на полу. Кто-то поднимал меня, укладывал на кушетку — не помню. Хорошо, что мои больные в основном пенсионеры и валидол — их постоянный спутник. Помогло.

На защиту я, конечно, поехала. В зале амфитеатром стояли длинные столы. Я забилась на самый верх, сунула шуршащий букет в стол и приготовилась.

Боря был великолепен. Словно не защищал диссертацию, а читал лекцию для студентов. Вроде бы даже с превосходством в голосе… Материал, конечно, потрясающий.

Он отчитал «тронную речь» — так ее называют молодые научные сотрудники, — ответил на все вопросы, сошел с трибуны, сел в первом ряду. С виду был спокоен, но губы сжаты, и в разговор не вступал — волновался.

Подсчитали голоса, встал председатель ученого совета, а у меня уши заложило от волнения. Услышала только: «…единогласно присвоить ученую степень кандидата медицинских наук».

Все зашумели, поздравляют. А председатель поднял руку и говорит: «Учитывая высокую научную и практическую ценность проведенных диссертантом исследований, выходящих далеко за пределы обычной кандидатской диссертации и полностью отвечающих требованиям, предъявляемым к докторской, предлагаю присвоить Дагирову ученую степень доктора медицинских наук. Членов ученого совета прошу голосовать».

Я так и обомлела. Такое бывает ох как редко — в ученом мире не любят выскочек. Накидают, думаю, моему Бореньке черных шаров. Тишина была мертвая. А потом слышу — единогласно! Я, конечно, не выдержала, подбежала, расцеловала. И про цветы забыла.

Домой мы ехали вместе. Целую.

Здравствуй, Валюша.

Знаю, ругаешь меня, что давно не писала. Так уж получилось. Только вчера съездила на старую квартиру, забрала сразу пять твоих писем, и у меня проснулась совесть. Честное слово!

Можешь меня поздравить: я — Дагирова. Сбылось. Рада ли я? Не знаю, не знаю… Когда достигаешь цели — впереди всегда пустота, дай бог, если временная.

Свадьба была очень скромная, скорее даже не свадьба, а праздничный ужин. Гости — главным образом его ближайшие сотрудники. Пили они хорошо, но говорили только об аппаратах, как их крутить, да почему кость растет туда, а не сюда. Потрясающее веселье! А в самый разгар так называемой свадьбы жених позвонил по телефону в больницу, узнал, что у какого-то больного подскочила температура, и полчаса громовым басом разносил дежурного врача.

Неделю после свадьбы мы пробыли у его родителей на Кавказе. Только и света в окне. Больше он не выдержал — помчался обратно к своим больным, аппаратам, подопытным собакам и кроликам.

Мне было предложено в ультимативном тоне перейти к нему в больницу, им-де нужен консультант, и я в таком же тоне отказалась. Знаешь, ощущать его руку все двадцать четыре часа в сутки тяжеленько. Крут мой муженек, крут и властен. Ошибок не прощает.

О-хо-хо, как-то жить будем…

Да, Валюша, я ведь знаю, ты баба пробивная. Нельзя ли у вас раздобыть чего-нибудь для маленького?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЛИЧНЫЙ КОНТАКТ

ОСМОТР института заканчивался. В коридорах совсем не по-больничному пахло свежераспиленным лесом, скипидаром, мелом. За окнами чернели ямы котлованов, на дне их поблескивали зеленые лужицы. Чуть подальше пылили самосвалы в кирпичом, бетонными плитами, раствором — строились новые корпуса, и с их завершением должен был возникнуть целый комплекс — что-то вроде микрогорода.

Шевчук был ошеломлен. Он ожидал увидеть заштатный НИИ, двухэтажную бревенчатую больницу, где истопник по утрам с грохотом бросает на пол вязанки дров, а потом, чертыхаясь, долго раздувает вялый огонек в круглых, обтянутых рифленым железом печах — утермарковках; больные сидят вдоль стен на лавках в унтах из собачьих шкур, в шапках с длинными ушами, много курят и не к месту употребляют слово «однако», а врачи, то бишь научные сотрудники, ходят между ними в старомодных, завязывающихся сзади халатах, которые надеты на меховые жилеты. Какая может быть наука в таком институте? Так, больше разговоры и стремление показать, что и мы-де не лыком шиты. Он был готов снисходительно отнестись к этим «фанатикам из захолустья», не подавлять их критикой, столичным размахом, эрудицией. Если попросят, проконсультировать несколько больных — пять-шесть, не больше. Снисходительность порождает добрые отношения, а в идеях Дагирова все же много стоящего, не мешает в них разобраться повнимательнее здесь, на месте, где трудно будет подлакировать и скрыть недостатки. От него не скроешь. Сколько проверок проведено им, трудно вспомнить. Можно даже не смотреть больных, дайте историю болезни, и, проглядев ее, он через пятнадцать минут лучше любого компьютера выдаст все ошибки в лечении.

Но никто не спрашивал советов, никто не стоял чуть сзади, с трепетом дыша в затылок, не внимал подобострастно, как он разбирает рентгенограммы. Принимали как гостя — уважительно, внимательно, но с легким холодком: видно, много гостей — больших и малых — прошло по этим коридорам.